Сережа Боръ-Раменскiй

— Я кончаю. Чтò вы прикажете, то и будетъ. Вы не любите, чтобы дѣвочки уходили однѣ, но мы будемъ не однѣ. Нашихъ горничныхъ дѣвушекъ собирется 7 или 8; Сарра Филипповна поѣдетъ съ нами и, быть можетъ, сама мамочка. Прасковья Ивановна тоже поѣдетъ.

Прасковья Ивановна была барская барыня, которая послѣдовала за своей княжной и не могла утѣшиться, что ея княжна сдѣлалась Ракитиной, все богатство котораго ея не утѣшало. Она занимала въ домѣ почетное положеніе.

— Такъ какъ же? кончила Соня и взяла руки адмирала въ свои ласковыя ручонки. — Что вы скажете?

— Скажу: не мое дѣло. Дочери должны просить согласія матери. Какъ она хочетъ!

Глаша, какъ изъ лука стрѣла, стремительно бросилась къ матери на шею. Съ нею рѣдко это случалось. Всѣ дѣти Ракитины и даже Боръ-Раменскіе обступили Серафиму Павловну. Объятія и просьбы, — всѣ говорили въ одинъ голосъ и перебивали другъ друга. Сперва она отбивалась, восклицая со смѣхомъ:

— Пустите! Пустите!

Потомъ, увидавъ, что ея свѣжее утреннее платье примято, разсердилась и сказала:

— Скука какая! всю изомнете. Оставьте меня въ покоѣ.

Глаша первая поняла опасность; она толкнула впередъ Ваню.

— Мама, милая, позвольте; и съ нами поѣзжайте: безъ васъ какое же гулянье!

— Что ты? Что ты? Ночью? Я лошадей боюсь и днемъ.

— Мамочка, мы запряжемъ вороненькую, — она маленькая и смирнѣе собаки.

— Я боюсь, ни за что не поѣду ночью.

— Мамочка, вы сядете въ таратайку, лошадь подъ уздцы поведетъ Савелій, а мы всѣ окружимъ вашу таратайку; мы ваша гвардія, votre garde d’honneur!

Она разсмѣялась; всѣ поняли, что она сдалась, и Глаша возопила неистово:

— Наша взяла!

Она забила въ ладоши и запрыгала на мѣстѣ. Ея радость, ея упоеніе были такъ сильны, что отецъ и мать, глядя на нее, весело разсмѣялись.

— Но съ уговоромъ, сказала Серафима Павловна, — всѣ пойдутъ пѣшкомъ, одна я поѣду шагомъ, потому что далеко ходить не могу. Всѣ пѣшкомъ.

— Всѣ, всѣ пѣшкомъ, — закричали дѣти, кромѣ Анатоля, и обступили адмирала и его жену, благодаря ихъ. Соня бросилась ему на шею и расцѣловала его.

— Меня-то за что? спросилъ онъ у нея ласково.

— Это ужъ я знаю, — отвѣчала она.

— Ну, теперь надо распорядиться окончательно, — сказалъ Анатолій и, въ сопровожденіи всѣхъ дѣтей, отправился на дворъ для необходимыхъ приготовленій. Гостиная опустѣла.

— Вы не безпокойтесь, — сказалъ адмиралу Степанъ Михайловичъ: — я ихъ однихъ не пущу. Мы всѣ, и Штейнъ, и Безродный, пойдемъ съ ними. Впрочемъ, что можетъ случиться, такъ какъ всѣ идутъ пѣшкомъ?

— Я нисколько не безпокоюсь, — сказалъ адмиралъ, — но не надо, чтобы дѣти рѣшали что-либо безъ согласія матери.

Въ эту минуту вошли сосѣди, самъ Ракитинъ съ женою.

— Наши дѣти, ваши и мои, въ восторгѣ, — сказалъ адмиралъ Ракитинымъ, — на нихъ смотрѣть весело.

— Такъ зачѣмъ же вы такъ рѣдко соглашаетесь на ихъ затѣи? возразилъ Ракитинъ.

— Совсѣмъ нерѣдко, — отвѣчалъ адмиралъ, — но не всякій день праздникъ.

— Признаюсь, я нахожу, что вы ихъ на крѣпкихъ вожжахъ держите, — сказалъ Ракитинъ.

— Да, какъ молодыхъ лошадей.

— Человѣкъ развѣ лошадь?

— Это дѣти, а не человѣки, — сказалъ адмиралъ смѣясь.

— Да нынѣ дѣтей нѣтъ. Въ наше время дѣти всѣ похожи на взрослыхъ… прогрессъ!

— Я думаю, что и въ наше время родятся младенцы, вырастаютъ дѣти, а когда вырастутъ, то становятся молодыми людьми, потомъ старѣются, какъ мы. Никакой прогрессъ этого измѣнить не можетъ, какъ вы полагаете?

Сидоръ Осиповичъ добродушно расхохотался.

— Да, — сказалъ онъ, — неоспоримая истина, что родятся младенцы, растутъ и старѣются наконецъ.

— C’est une vérité de monsieur de la Palisse, — сказала Серафима Павловна смѣясь.

— Я бы желала, — замѣтила Зинаида Львовна, — чтобы эти истины помнили потверже.

— Да вѣдь это прописи, — воскликнулъ Сидоръ Осиповичъ, — старье!

— Что жъ, прописи вещь хорошая, не даромъ мы ихъ учили наизусть и людьми стали, — сказалъ Степанъ Михайловичъ.

— А теперь частенько забываютъ, — замѣтила Зинаида Львовна.

— Да, да, — сказалъ Ракитинъ, — хотя бы это: праздность есть мать пороковъ. Все это пошлости. Я этого не скажу: это не пошлость, а мудрость, истина.

— Итакъ, въ 10 часовъ вечера я въ своей таратайкѣ пріѣду въ лѣсъ, — сказалъ адмиралъ.

— Какъ? съ твоей больной ногой, ночью, въ лѣсъ! воскликнула Серафима Павловна.

— Прогулка мнѣ не повредитъ, — сказалъ адмиралъ, — мнѣ не впервой! я самъ люблю до смерти ночь въ лѣсу, люблю видѣть дѣтскую радость и дѣтскія игры и затѣей дѣтей очень доволенъ.

— Въ такомъ случаѣ и я поѣду, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ.

— Стало-быть, всѣ? Отлично! Итакъ, прощайте, вечеромъ опять увидимся; до свиданія, не опаздывайте.

— Не люблю, когда Antoine ѣздитъ ночью, я за него боюсь простуды, и ужъ, конечно, не позволю ему ни малѣйшей неосторожности; заберу пледы. Его израненная, больная нога — моя забота, и его рана — моя рана, право такъ!

— О, вѣрю! сказала Зинаида Львовна, и сосѣди разстались.