Сережа Боръ-Раменскiй

Погода стояла теплая, и ночи теплыя и влажныя; воздухъ мягкій, какъ бархатъ; грудь, казалось, не вдыхала, а пила его живительную влагу. Таратайка, запряженная доброй и рослой лошадью, стояла у крыльца Знаменскаго дома. Дѣти шумною толпою высыпали изъ дома и ждали отца и мать на крыльцѣ. Послѣ довольно долгаго и нетерпѣливаго ожиданія Серафима Павловна подъ руку съ мужемъ медленно сходила по широкимъ ступенямъ лѣстницы. Она была одѣта, какъ бы шла на Тверской бульваръ въ день гулянья, въ прелестной кружевной шляпкѣ и щегольской накидкѣ. Когда она вышла на крыльцо, то вдругъ остановилась и воскликнула:

— Какая темь! Какъ можно ѣхать такъ далеко въ такую темную ночь! Я боюсь.

— Бояться нечего, душа моя, — сказалъ ей мужъ ласково, — дорога торная, широкая до самой поляны Ракитинскаго лѣса, ни моста ни оврага, даже ямы нѣтъ. Садись.

— Не лучше ли пѣшкомъ, — сказала она

— Какъ хочешь. Иди пѣшкомъ, только не устанешь ли?

— А ты?

— Я не могу ходить пѣшкомъ, ты это знаешь, при моемъ увѣчьи я и версты не пройду.

— Я не пущу тебя одного, какъ можно тебѣ ѣхать одному въ эту темь!

Онъ улыбнулся.

— Ты хочешь охранять меня, — хорошо, перемѣнимъ роли.

— Ты все шутишь, а какія же это шутки? Глупыя затѣи! Мало кататься днемъ, надо сломить голову ночью. Все одни пустяки! И зачѣмъ это дѣтей пустили! Все ты!

— Я, — сказалъ съ удивленіемъ адмиралъ. — Вспомни, ты сама позволила.

— Поневолѣ позволила, когда всѣ пристали ко мнѣ; зачѣмъ ты молчалъ?

— Ира! сказалъ ей мужъ спокойно, — рѣшайся, хочешь ѣхать со мною, или итти пѣшкомъ.

— Мамочка, садись скорѣе, а то мы опоздаемъ, — сказалъ Сережа.

— Куда опоздаемъ? возразила она досадливо, — точно горимъ на огнѣ, прости Господи! Надоѣли вы мнѣ съ вашими затѣями. Ужъ, конечно, я не пущу отца одного. Я съ нимъ. Если бѣда случится, то ужъ вмѣстѣ.

— Погибать, такъ погибать! воскликнулъ Степанъ Михайловичъ, смѣясь добродушно.

— И умирать, такъ умирать вмѣстѣ, — добавилъ адмиралъ, тоже смѣясь.

Она всплеснула руками.

— Боже, сохрани и помилуй! И какъ это вамъ не грѣшно говорить такіе ужасы, накликать бѣды! Лучше я дома останусь.

— И будешь безпокоиться и плакать. Ну, садись, милая; я за все отвѣчаю. Лошадь эта — мой старый другъ, Краля. Она хотя и стара, но довезетъ до Кіева, не боится ни огня, ни выстрѣла, ни грозы, ни теми. Ну, садись, — добавилъ адмиралъ рѣшительно.

— Отчего она шевелитъ ушами? спросила съ испугомъ Серафима Павловна, становясь на подножку и глядя недовѣрчиво на лошадь.

— Спроси у нея, а я этого не знаю, — отвѣчалъ ей мужъ смѣясь.

Слуги, несшіе фонари, пошли впередь; дѣти окружили таратайку, тихо двигавшуюся, и скоро достигли высокаго, стройнаго сосноваго лѣса. Запахъ смолы, листвы и земли, запахъ травъ напоили воздухъ благоуханіемъ столь сильнымъ, что, казалось, на землю пролили живительный и цѣлительный бальзамъ.

— Какой ароматъ! сказалъ Степанъ Михайловичъ, дыша полной грудью, — живую воду, воду жизни и здоровья пьетъ тутъ человѣкъ.

— Правда, что хорошо пахнетъ, — замѣтила Серафима Павловна, — но я предпочла бы сидѣть въ моемъ кабинетѣ и попрыскать духами.

Въ эту минуту молодой златорогій мѣсяцъ, до тѣхъ поръ задернутый, какъ дымкой, перелетнымъ облачкомъ, глянулъ изъ-за него. Онъ пролилъ слабые лучи, при которыхъ слабо обрисовались очертанія деревьевъ. На сѣроватомъ небѣ обозначались ихъ верхушки чернымъ силуэтомъ. Адмиралъ молчалъ, любуясь природой, и вдыхалъ съ наслажденіемъ влажный воздухъ ночи. Дѣти притихли; они шли около таратайки въ молчаніи; вдругъ послышался говоръ толпы, и кто-то свистнулъ.

— Что такое? воскликнула тревожно Серафима Павловна.

— Шайка разбойниковъ! закричала Глаша съ притворнымъ испугомъ. — Что съ нами будетъ! Спасайтесь! Sauve qui peut.

Боже мой! Только этого недоставало. Это навѣрно порубки въ лѣсу. Они съ топорами, а у насъ ничего нѣтъ! воскликнула Серафима Павловна съ непритворнымъ испугомъ.

— Глаша, не дури! сказалъ адмиралъ рѣзко. — Какъ ты смѣешь пугать мать.

— Кто же могъ предполагать, что мама испугается шутки, — сказала Глаша смиренно.

— Ты должна знать, — сказалъ ей вполголоса Сережа, но очень запальчиво, — всѣ мы знаемъ, что мама робкая, всего боится, постыдись!

— Ахъ! Если это шутка, я не боюсь, — сказала Серафима Павловна. — Ты, Сережа, всегда на сестру нападаешь. Это очень дурно. Ce n’est pas comme il faut. En qualité de frère aîné vous auriez du être le protecteur de votre sœur.

— Она сама за себя постоитъ, — пробормоталъ Сережа сердито.

Глаша разсмѣялась.

— Эй ты, протекторъ! сказала она, — если я наткнусь на сукъ, ты будешь въ отвѣтѣ.

Сережа сердился и не отвѣчалъ ни слова.