Сережа Боръ-Раменскiй

— Ну, нѣтъ, мамочка, — сказалъ Ваня съ жаромъ, — онъ никого не бросалъ. Мы виноваты; когда Глаша сѣла съ Анатолемъ, я поспѣшилъ за нею…

— Молчи! Ничего не хочу слушать. Скажу одно, вы меня въ постель уложите! И вамъ это матери не жаль! Я плакала цѣлый часъ, увидѣвъ царапины Глаши и перевязку твою, Ваня. Поди сюда, голубчикъ ты мой! Болитъ рука! Сильно болитъ?

— Ничего не болитъ, мамочка, да пусть бы и болѣла, лишь бы только вы не безпокоились.

— Что ты? Что ты? воскликнула она. — Болѣзнь на себя накликаешь, пугаешь меня! А гдѣ Глаша, бѣдная Глаша, и ушиблась и наказана! Гдѣ она?

— Глаша осталась въ своей комнатѣ, — сказала англичанка.

— Головка не болитъ у ней?

— Она совершенно здорова, — холодно отвѣчала англичанка, видимо раздосадованная.

— Что жъ она не пришла?

— Не хотѣла, сказала, что не голодна.

— Не послать ли ей чаю въ ея комнату, — сказала Серафима Павловна.

Ей не успѣлъ никто отвѣтить, какъ адмиралъ вошелъ въ комнату. Онъ поздоровался со всѣми и сѣлъ, серіозный и спокойный. Въ эту минуту вошли и Ракитины, мужъ и жена. Послѣ первыхъ привѣтствій и извиненій адмиралъ сказалъ имъ вѣжливо:

— Благодарю васъ. Жена не испугалась, я осторожно сказалъ ей, что телѣга опрокинулась; но когда она увидала Глафиру, то расплакалась: царапина на щекѣ показалась ей опасной раной. Пошли въ ходъ компрессы и разныя домашнія лѣкарства. Слава Богу, что дѣти дешево отдѣлались; могли бы вывихнуть, а то и сломать руку, либо ногу. Нельзя гнать лошадь въ темнотѣ, когда ѣдутъ съ дѣвушками или женщинами. Ихъ надо беречь; такъ-то, молодой человѣкъ, — сказалъ адмиралъ, обращаясь къ Анатолію, который вошелъ вслѣдъ за отцомъ и матерью.

— Молодость! сказалъ не безъ смущенія Сидоръ Осиповичъ.

— И со стороны Глафиры, — добавилъ адмиралъ, — непростительное самоволіе. Я долго не прощу ей испуга матери.

— Вина моего сына, — сказала Зинаида Львовна, извиняясь.

— Нѣтъ, Глафира знаетъ, что мать ея здоровья слабаго, и не пощадила ее; притомъ же ее отпустили пѣшкомъ.

— Какъ ея здоровье? спросилъ Сидоръ Осиповичъ.

— Ничего. Она сейчасъ придетъ.

Послали за Глашей; она вошла въ столовую, не подымая ни на кого глазъ, и молча всѣмъ поклонилась. Черезъ всю ея щеку шли ссадины. За нею слѣдомъ вошла няня Ѳедосья и сѣла за нею. Ракитины посмотрѣли съ удивленіемъ, адмиралъ понялъ ихъ нѣмой вопросъ и сказалъ:

— Глафира доказала, что не умѣетъ вести себя и ослушивается приказаній матери, и потому мы рѣшились не довѣрять ей. Ѳедосья по нашей просьбѣ не оставитъ ее ни на минуту и будетъ наблюдать за ея поведеніемъ.

Глаша молча глотала чай; отъ стыда у ней навертывались слезы на глазахъ. Когда окончили пить чай, она встала и вышла изъ залы; слѣдомъ за ней пошла и Ѳедосья. Она сѣла за классный столъ, Ѳедосья сѣла за стуломъ. Глаша не выдержала и зарыдала.

— О чемъ плачете? сказала ей со строгостью въ холодномъ лицѣ Сарра Филипповна. — Сами кругомъ виноваты. Очень понятно, что родители ваши не могутъ оставить васъ безъ надзора, на свободѣ. Не умѣете вести себя, поступаете, какъ будто вамъ пять лѣтъ отъ роду — вотъ къ вамъ и приставили няньку, какъ къ ребенку.

— Это такой стыдъ, что я…

— Должны исправиться, — перебила ее англичанка. — Вспомните, сколько разъ и я и мать ваша выговаривали вамъ за ваше своеволіе; вы не обращали никакого вниманія на слова наши, теперь родные ваши приняли другія мѣры для вашего исправленія.

— Это папа, — сказала Глаша, заглушая свои рыданія, — развѣ мама могла бы рѣшиться…

— Другъ мой, — говорила жалобно Серафима Павловна мужу, входя въ кабинетъ его, — Глаша плачетъ.

— Пусть плачетъ, — отвѣчалъ онъ спокойно. — Авось укротитъ свой нравъ и пойметъ, что есть предѣлы ея своеволію.

— Однако это просто жестоко! Я говорила нельзя ѣхать ночью; отпустили, позволили, а теперь наказываютъ.

— Отпустили пѣшкомъ, — поправилъ адмиралъ.

— Да, конечно; но они дѣти, и они по молодости захотѣли…

— Пусть выносятъ послѣдствія того, что захотѣли и сдѣлали безъ позволенія.

— Все оттого, что Анатолій Ракитинъ подаетъ имъ дурной примѣръ.

— Это не оправданіе; стало-быть, когда они вырастутъ, всякій можетъ увлечь ихъ… ужъ чего хуже этого. Дурныхъ примѣровъ на свѣтѣ не мало!

— Глаша и такъ ходитъ съ ссадинами на щекѣ, развѣ это весело!

— Слава Богу, что только ссадины, могло быть хуже.

— Во всемъ виноватъ этотъ сумасбродъ Анатолій, такъ его и наказать надо, а не мою бѣдную Глашу.

— Его наказывать не мое дѣло. Ты вчера сама говорила, что не простишь Глашу такъ скоро.

— Мало ли чего я въ сердцахъ не наговорю, а теперь мнѣ ее жаль.

— Другъ мой, нельзя потакать дѣтямъ, ты сама это знаешь.

— Конечно, знаю.

— Ну, такъ и дѣлай, что знаешь.

— Я и дѣлаю. Я терпѣть не могу дѣвочекъ-мальчишекъ, а Глаша ведетъ себя какъ самый отчаянный мальчишка.

И Серафима Павловна ушла въ свой кабинетъ и принялась шить въ пяльцахъ; разбирая шелки, она позабыла о Глашѣ.