Сережа Боръ-Раменскiй

Онъ добродушно засмѣялся.

— Нѣтъ, это не въ моихъ обычаяхъ. Когда я беру взаймы, я знаю, когда отдать могу, а если не знаю, то не беру. И беру я взаймы на дѣло, а не на прихоти.

— Да вѣдь это не для васъ, а для дѣтокъ, для супруги.

— Благодарю, благодарю васъ за предложеніе и добрую настойчивость, но не возьму. Я своему слову рабъ, вы это знаете.

— Какъ не знать, знаю, но сожалѣю, что вы не хотите одолжить меня, — сказалъ Ракитинъ искренно.

— Зиночка, — сказалъ вечеромъ Ракитинъ женѣ, оставшись съ нею наединѣ, — ты знаешь или нѣтъ, что Боръ-Раменскіе не ѣдутъ въ Москву, остаются на всю зиму въ деревнѣ?

— Не знала, но догадалась вчера: когда Серафима Павловна занеслась съ своими лошадьми и необыкновенною мебелью, адмиралъ глядѣлъ темною ночью. Вѣдь и она! На такія затѣи надо десятки тысячъ!

— А у него въ карманѣ грошъ, да и тотъ не хорошъ, — сказалъ разсмѣявшись Ракитинъ.

Зинаида Львовна при громкомъ смѣхѣ мужа какъ-то съежилась, точно ее ножомъ по сердцу ударили, и она, какъ адмиралъ, глядѣла темнѣе ночи. Мужъ замѣтилъ это.

— Зина, что ты? Чѣмъ обидѣлась? Недотрога ты, право.

— Не люблю, — сказала она мягко, — когда ты смѣешься надъ хорошими людьми, потому что у нихъ денегъ нѣтъ. Ты, будто, кичишься своими деньгами, а ужъ что этого ниже? Деньгами кичиться!

— Я не кичусь, а доволенъ. Я самъ свои деньги честно заработалъ, чужихъ денегъ не бралъ и никого не обидѣлъ. Смѣяться надъ сосѣдями я и не думалъ, это ты измыслила — ты подозрительна и недотрога. Напротивъ, я о нихъ соболѣзную, и мнѣ прискорбно, что адмиралъ влѣзъ въ долги. Сдается мнѣ, что его нѣмецъ управляющій большой руки воръ, но адмиралъ ему безусловно вѣритъ.

— Но вѣдь состояніе его большое.

— Не маленькое, но когда заведутся долги, да фабрики, купленныя въ долгъ, да залоги въ банки, да перезалоги въ частныя руки, стоитъ только начать, состояніе таетъ, какъ снѣгъ отъ солнца.

— Развѣ у нихъ все заложено?

— Все и перезаложено, однако онъ человѣкъ умный и не безъ практическаго смысла — выберется. Не изъ такихъ тисковъ вылѣзали люди.

— Дай Богъ, — сказала Зинаида Львовна.

* * *

Несколько дней адмиралъ ходилъ задумчивый и молчаливый; не знавшiе его коротко рѣшили бы, что онъ не въ духѣ; но всѣ близко къ нему стоявшiе знали, что онъ отроду не бывалъ не в духѣ. Ему случалось, как и всякому, быть озабоченным, печальнымъ, но никогда не случалось дуться и капризно относиться къ чему-нибудь или кому-нибудъ.

Однажды вмѣсто того, чтобы итти по хозяйству, онъ отправился въ кабинетъ жены. Она, одѣтая, какъ бабочка весною, нарядная и веселая, встала ему навстрѣчу и сказала:

— Вотъ это мило! Вотъ это любезно! Ты пришелъ посидѣть со мною, спасибо.

Она сѣла на диванъ, онъ сѣлъ подлѣ нея и обнялъ ее.

— Фимочка, — сказалъ онъ, — если ты меня любишь, другъ мой, обѣщай мнѣ выслушать спокойно, что я тебѣ скажу, не сердиться, не печалиться.

— Что это? Предисловіе! Je vous fais mon compliment! Поздравляю! Навѣрно что-нибудь непріятное.

Лицо ея выразило испугъ и неудовольствіе.

— Да, не совсѣмъ пріятное для тебя, не для меня, — сказалъ онъ.

— Боже мой! Чтò такое? Говори, говори скорѣе! Не получилъ ли ты письмо изъ Костромы, отъ сестры! Поленька! Не больна ли она?

— Сестры твои здоровы. Все и въ семьѣ и въ домѣ благополучно, не пугайся; но моя непріятная вѣсть касается одной тебя.

— Что это за загадки! Вотъ новости! Мнѣ непріятность, а тебѣ удовольствіе! Это что-то новое. Ну, говори скорѣе, не тирань меня…

— Ты сейчасъ испугалась, думала, что твоя любимая сестра больна, ничего такого нѣтъ, и дѣти здоровы, благодари же Бога за Его милости; помни, что всѣ мы живем въ счастьи, въ любви обоюдной, въ довольствѣ.

— Ахъ, какая скука! Говори скорѣе, я жду!

— Ты не будешь печалиться, и изъ любви ко мнѣ покоришься необходимости безъ ропота и безъ слезъ… Обѣщай мнѣ.

— Ничего обѣщать я не буду, — сказала она капризно, съ дѣтскимъ оттѣнкомъ въ голосѣ и вдругъ воскликнула:

— Ахъ! я отгадала! Неужели, нѣтъ, это невозможно! Это было бы слишкомъ жестоко съ твоей стороны.

— Но другъ мой, вѣдь это не я хочу, а необходимость принуждаетъ меня отказать тебѣ. Я не могу ѣхать въ Москву на зиму.

Она всплеснула руками.

— Такъ я и знала! Такъ и отгадала! И зачѣмъ ты меня обманывалъ? Зачѣмъ ты позволилъ мнѣ надѣяться, что и я, какъ всѣ женщины, какъ всѣ матери взрослыхъ дочерей, могу жить въ городѣ, въ обществѣ и пользоваться удовольствіями столицы?

— Но, другъ мой…

Но она прервала его горячо:

— Я надѣялась занять мое положеніе среди моего круга, войти въ него опять, туда, гдѣ я родилась и провела мою молодость и откуда ты, женившись, вырвалъ меня! И что случилось? И почему вдругъ, безъ причины, по прихоти, я осуждена проводить зиму въ глуши, въ снѣгахъ, какъ въ Сибири?

— Но, другъ мой…

— Ничего не хочу слышать, ничего.

Она зажала уши руками и продолжала:

— Ты обѣщался, ты свое слово сдержишь, вѣдь ты всегда твердишь: „я своему слову рабъ!“ хорошъ рабъ! Семь пятницъ на одной недѣлѣ! Это просто тиранство, твой деспотизмъ.

— Выслушай меня, дружочекъ, а потомъ, если достанетъ духу, обвини. Я отдаюсь на твой судъ.