Сережа Боръ-Раменскiй

— Уступи ей. Ты старшій. А знаешь ли ты, что такое старшій? Старшій обязанъ подавать примѣръ и долженъ прежде всего владѣть собою. Чтобы пріобрѣсть вліяніе, онъ долженъ жертвовать собою для удовольствія меньшихъ, старшій на семью работникъ.

— Ну ужъ, папа, — сказалъ Сережа съ негодованіемъ, — я ничьимъ работникомъ быть не хочу, развѣ только вашимъ и мама.

— Ну, а не хочешь, такъ и не требуй ни отъ брата ни отъ сестеръ особеннаго чувства и ужъ никакъ не жди уступчивости. Приказывать, требовать повиновенія — право отца и матери. Повторяю, старшій братъ не господинъ, а работникъ и только этимъ покровитель семьи. А самодуръ-указчикъ всѣмъ въ тягость и вноситъ въ семью раздоръ и возмущеніе.

— Но, папа, — сказалъ Сережа съ жаромъ, — вы всегда мнѣ дѣлаете выговоры и недовольны мною, а зачѣмъ не уймете вы сестеръ? Вѣра всегда молчитъ, но упряма, какъ оселъ, а Глаша задорна, какъ… какъ…

— Ищи, ищи сравненія погрубѣе того, которое нашелъ: упряма, какъ оселъ. Необыкновенно благовоспитанно и привлекательно и еще говоря о сестрѣ. Очень пріятно слышать.

— Извините меня, папа, я увлекся…

— Знаю, но именно этого рода увлеченій терпѣть не могу. Нельзя забывать уваженія, съ которымъ ты обязанъ говорить съ сестрами; я ужъ не говорю о нѣжности. Къ несчастiю, я ея не вижу между вами.

— Я друженъ съ Ваней.

— Кто съ нимъ друженъ не будетъ. Это агнецъ — незлобивъ, кротокъ и нѣженъ, какъ дѣвушка.

Адмиралъ вздохнулъ и послѣ краткаго молчанія продолжалъ:

— Выслушай, мнѣ надо сказать тебѣ многое. Мы всѣ не знаемъ, чтò насъ ожидаетъ въ будущемъ; жизнь прожить — не поле перейти, — говоритъ русская пословица. Быть можетъ, и тебѣ придется нести тяготу не по силамъ. Наберись духу смолоду, приготовь себя ко всему могущему случиться. А человѣкъ готовъ, когда онъ вполнѣ владѣетъ собою и самого себя держитъ въ строгой уздѣ. Владѣя собою, всякій въ состояніи перенести невзгоды жизни и стать господиномъ даннаго положенія; тогда только вынести можно стойко битву жизни!

Адмиралъ хотѣлъ сказать что-то, но остановился; Сережа хотѣлъ спросить что-то, но не сказалъ ни слова.

— Ты понялъ меня, другъ мой, — сказалъ, наконецъ, отецъ съ нѣжностью, не часто звучавшею въ его голосѣ.

— Понялъ, папа; только я не знаю, почему вы думаете, что мнѣ придется вынести многое. Я такъ счастливъ, живу такъ хорошо, какъ дай Богъ всякому.

— Конечно, но помни всегда мои совѣты и наставленія; они тебѣ пригодятся, какова бы ни была въ будущемъ жизнь твоя. Помни въ особенности, что ты старшій братъ, угождай, лелѣй, балуй сестеръ, не заносись и не корчи изъ себя самодура. Обѣщай мнѣ и будь мнѣ другомъ и помощникомъ.

Сережа бросился къ отцу на шею. Адмиралъ сжалъ его въ своихъ объятіяхъ и погладилъ его по головѣ.

— Я обѣщаю, обѣщаю, — шепталъ Сережа, и въ голосѣ его слышались сдержанныя слезы.

— Вѣрю… а теперь бери шапку и пойдемъ вмѣстѣ въ поле.

А Вѣра и Глаша сидѣли въ классной; Вѣра прилежно вышивала въ пяльцахъ, которыя были окутаны чистымъ полотенцемъ, чтобы не запылить узора. Глаша сидѣла около нея; на ея колѣняхъ лежало небрежное вязанье изъ бѣлой бумаги съ красными узорами. Это вязанье начато было давно, оставалось то на креслѣ, то на кушеткѣ, то на столѣ, пока Сарра Филипповна, ворча и выговаривая, не приказывала Глашѣ убрать его. Въ мысляхъ Глаши вязанье это долженствовало сдѣлаться одѣяломъ, но пока представляло длинную сомнительной чистоты полосу.

— Что ты молчишь? сказала Глаша, — уткнула голову въ работу, точно тебѣ за нее платятъ. Гадко смотрѣть.

— Я хочу скорѣе докончить эту подушку.

— Зачѣмъ? Кому? Для чего? Всѣ эти подушки — вещи, никому ненужныя. Скажи, тебѣ все равно, здѣсь ли прожить зиму, или въ городѣ?

— Конечно, не все равно. Мнѣ скоро семнадцать лѣтъ, хочется повеселиться; но не моя воля, я перемѣнить ничего не могу, такъ поневолѣ стараюсь дни коротать. Не плакать же? сказала Вѣра спокойно.

— Зачѣмъ плакать? Но и безъ слезъ можно негодовать и сердиться.

— А чтò изъ-за того пользы?

— Конечно, никакой, но душу отведешь! Когда я подумаю, какая безхарактерная наша мать, меня зло беретъ. Мало того, что она тотчасъ уступила отцу, она еще объявляетъ: „Мы рѣшили!“

Знаю, кто рѣшаетъ. Я, съ самаго начала, когда рѣчь зашла о переѣздѣ, не вѣрила ничему. Папа нe любитъ города, а чего онъ не любитъ, того во вѣки вѣковъ не сдѣлаетъ, хоть лопни, какъ говоритъ няня.

— Не изящно, — протянула Вѣра.

— Зато выразительно, — сказала смѣясь Глаша.

— Слишкомъ, — возразила Вѣра. — А я вѣрила въ нашъ переѣздъ въ Москву, потому что самъ папа говорилъ, что братьямъ скоро пора вступать въ университетъ. Онъ никогда не говоритъ, чего не думаетъ.

— И не всегда говоритъ то, что думаетъ. Онъ о многомъ умалчиваетъ.

— А знаешь ли, что я думаю, Глаша? сказала Вѣра оживляясь.

— Что?

— Что ты никого не любишь. Одну себя ты любишь, право!

— Что жъ? Оно не вредно; французская поговорка гласитъ: la charité bien ordonnée commence par soi-même. A пословицы и поговорки — народная мудрость.