Сережа Боръ-Раменскiй

— Чтò мнѣ слушать, когда ты рѣшилъ, и пришелъ сказать окончательный приговоръ. Съ меня довольно! Ужъ не въ первый разъ мнѣ приходится покоряться твоей желѣзной волѣ. Я это знаю по опыту. За васъ, моряковъ, итти намъ, женщинамъ слабымъ и кроткимъ, большая глупость, и мы дорого потомъ за это платимъ.

— Выслушай меня однако, душа моя.

— Мягко стелешь, жестко спать, — сказала она горячо. — Чтò въ томъ толку, что я буду слушать? Я могла жить в деревнѣ и жертвовать собою семнадцать лѣтъ, но не могу жертвовать дѣтьми. За что запру я Вѣру в деревнѣ? Стану заѣдать ея молодость!

— Но, другъ мой, только на эту зиму, на одну эту зиму, а потомъ я надѣюсь устроиться въ городѣ.

— Я ужъ это слышала — все та же пѣсня. Господи, какъ она мнѣ надоѣла!

Серафима Павловна закрыла лицо руками и заплакала. Адмиралъ не могъ вынести ея слезъ; онъ крѣпко обнялъ ее и говорилъ ей нѣжныя слова, покрывая ея и склоненную на его грудь ея голову нѣжнѣйшими поцѣлуями. Она внезапно перестала плакать, медленно раздвинула пальцы, взглянула сквозь нихъ на доброе лицо мужа, улыбнулась ему сквозь слезы и воскликнула съ одушевленіемъ:

— Милый мой, дѣлай, какъ знаешь, я готова остаться въ деревнѣ.

— Я такъ и зналъ, — сказалъ онъ ласково, — что ты, еще не зная важныхъ причинъ, заставляющихъ меня остаться здѣсь на зиму, согласишься на мою просьбу. Сердце твое мнѣ извѣстно.

— Право, Antoine, я мало понимаю въ дѣлахъ, мнѣ довольно знать, что ты не можешь и не желаешь.

— Нѣтъ, я желаю сдѣлать, какъ тебѣ угодно, но я не могу и долженъ покориться обстоятельствамъ.

— А я тебѣ; слѣдовательно, все кончено. Только ты утѣшь меня, на праздники повези меня въ Москву, я хочу послушать оперу.

— Мы поѣдемъ, куда тебѣ угодно, а теперь выслушай.

— Ничего я слушать не хочу. Я вѣрю тебѣ на слово.

— Но, милая, — сказалъ онъ серіозно, — если бы ты хотя немного ознакомилась съ дѣлами. Не всегда я буду съ тобою.

— Это еще что такое? воскликнула она съ испугомъ.

— Другъ мой, я старше тебя 25 годами, и, конечно, ты переживешь меня и останешься.

Она зажала ему ротъ обѣими рукамп и воскликнула:

— Не надо! Не надо! Ради Бога! Не надо! Я не хочу, не хочу!

— Однако…

— Да молчи же! Какіе ужасы выдумалъ! Бѣду накликать! Въ деревнѣ, отъ однообразія жизни, всякій страшный вздоръ лѣзетъ въ голову. Ужъ эта деревня! Какъ подумаю, опять плакать хочется!

— Нѣтъ, ужъ пожалуйста, прошу тебя. Будь благоразумна и сама скажи дѣтямъ, что мы съ тобою рѣшили.

— Мы! ужъ конечно, не я! Ты рѣшилъ.

— Скажи: мы, и объясни дѣтямъ, что дѣла обязываютъ насъ къ строжайшей экономіи.

— Какъ мнѣ тебя жаль, — сказала она, внезапно взглянувъ на его печальное лицо, и обняла его.

Когда всѣ усѣлись завтракать, Серафима Павловна приняла особенно важный видъ и сказала не безъ торжественности:

— Дѣти, отецъ вашъ и я, мы рѣшили по зрѣломъ размышленіи (она не утерпѣла и, взглянувъ на мужа, улыбнулась, какъ будто желая сказать: видишь, какъ я хорошо умѣю говорить), — рѣшили, что на нынѣшнюю зиму благоразумнѣе остаться въ деревнѣ. Дѣла наши требуютъ такой жертвы. Я надѣюсь, что вы безропотно покоритесь нашему рѣшенію.

— Мамочка! воскликнулъ Сережа съ печалью.

— Поздравляю! проговорила себѣ подъ носъ недовольная Глаша.

— Опять зиму оставаться здѣсь, — протянула Вѣра, — вотъ и танцъ-классы съ Ракитиными, улыбнулись они намъ!

Ваня молчалъ. Онъ сразу смекнулъ, въ чемъ дѣло, и лицо его приняло серіозное и задумчивое выраженіе.

— Дѣти, мы здѣсь устроимся какъ можно пріятнѣе, — сказалъ адмиралъ. — Будетъ елка, устроимъ катанья на тройкахъ, я вамъ прикажу выстроить большую ледяную гору, — словомъ, доставлю вамъ всѣ деревенскія удовольствія.

— Однимъ совсѣмъ не весело кататься съ горы, — сказалъ Сережа съ досадою. — Ракитины уѣзжаютъ!

— И признаться сказать, подхватила Серафима Павловна, — какія тройки и горы развлекутъ насъ. Я холода терпѣть не могу, замерзну. Будетъ скука и тоска, я это напередъ знаю.

— Но вѣдь ты рѣшила сама остаться, — сказалъ ей мужъ, направляя ее въ роль, изъ которой она такъ неожиданно вышла.

— Конечно, конечно, — поспѣшила она согласиться.

— Это все отецъ, — сказала Глаша шопотомъ сестрѣ, — это все онъ одинъ. Конечно, тоска будетъ непроходимая.

— Нельзя думать только о себѣ, — сказалъ ей Ваня тихо, и когда всѣ встали изъ-за стола, онъ побѣжалъ за Сережей.

— Сережа, — сказалъ онъ, — развѣ ты не угадываешь, что папѣ тяжело остаться здѣсь, потому что это огорчаетъ маменьку? Не надо показывать нашего неудовольствія и тѣмъ огорчать ихъ обоихъ еще больше. Если онъ отказался ѣхать въ Москву, — значитъ онъ не можетъ. Вѣдь онъ знаетъ, что маменька только объ Москвѣ и мечтаетъ. Я думаю, дѣла наши запутаны.

— Почему? Кто тебѣ говорилъ?

— Никто; но когда приходятъ платежи, онъ становится задумчивъ и вообще эти послѣдніе два года онъ сталъ серіознѣе.

— А какъ мнѣ жаль Ракитиныхъ. Я и Соня, — мы такіе сочинили планы на зиму — и все это ухнуло, какъ камень, брошенный въ воду. Очень мнѣ жаль, такъ жаль, что и сказать не могу.

— И не говори, а думай о другомъ — объ отцѣ, чтобы помочь ему, и о матери, чтобы развеселить ее.