Сестры лжи

Но вот распахивается дверь, и в проеме возникает Айсис в компании с Йоханном. Ни дать ни взять два стендап-комика, работающие в паре: уж до того они несхожи. Ему нет тридцати, высоченный – минимум метр девяносто пять, – худощавый и с широкими плечами, в то время как Айсис низенькая, будто Дюймовочка, не говоря уже про возраст, который выдают ее седые волосы. Одета в сиреневые шаровары из джутовой ткани и серую футболку.

При их появлении Ал и Дейзи резко меняют позу, хотя по-разному. В то время как Ал сжимается в комочек и принимается тереть себе шею, Дейзи расправляет плечи, кладет голову набок и лукаво глядит на Йоханна. Тот, однако же, идет мимо и усаживается возле Фрэнка. О чем-то они говорят, затем Фрэнк кивает, сует руку в задний карман и передает шведу паспорт. Йоханн убирает его к себе в джинсы, затем поднимается на ноги. Кивнув Айсис, которая уже сидит справа от алтаря, он покидает комнату.

– Ах ты, скотина, – цедит Дейзи, обращаясь к закрывшейся двери.

Все упорно молчат, и так проходит несколько неловких минут. Вновь щелкает дверь, в проеме возникает Айзек. Теперь рдеют щеки уже у меня, и я торопливо опускаю глаза на собственные руки, сложенные на коленях. В следующий раз, когда я бросаю на него взгляд, он сидит на подушечке перед алтарем.

– Очень рад вас всех видеть, тем более что кое-кто сомневался, стоит ли приходить.

Я искоса смотрю на Ал; она не отрывает глаз от пола.

– Вчера мы говорили о детоксификации мыслей. – Айзек лезет в карман рубашки за жестянкой с табаком и начинает вертеть себе сигаретку, ловко управляясь длинными гибкими пальцами. – Сегодняшнее занятие продолжает ту же тему, хотя мы уже не будем касаться привязанностей, гнева или невежества. Поговорим о том, как избавиться от эмоциональных ран.

Я непроизвольно ежусь. Ал далеко не единственная, кому претит делиться личными тайнами с малознакомыми людьми.

– Меня в детстве подвергали физическому насилию. Отчим регулярно давал волю кулакам, – продолжает Айзек. – Ему как кость в глотке была сама мысль, что моя мать родила ребенка от другого мужчины, поэтому он сначала сделал ее беременной, затем настроил против меня. – Айзек умолкает, и его слова повисают в воздухе, словно требуя реакции, однако все молчат. Я гляжу на пол, водя пальцем по рисунку, которым распиленный сучок украсил половицу. – Это испортило жизнь мне, причем на очень долгое время, ну а я, сам того не подозревая, испортил жизнь другим людям.

Он щелкает зажигалкой, и в воздухе расплывается запах тлеющего табака.

– К совершеннолетию я, по сути, стал воплощением любимого дамского лозунга «все мужики – сво…». Вовсю бегал за юбками, но стоило женщине выказать, что она готова обо мне заботиться или, пуще того, хочет более серьезных отношений, я тут же давал деру. Порой они отказывались это принимать, вынуждая меня становиться жестоким. – Он умолкает и смотрит на Айсис, которая сидит, глубокомысленно кивая. – Чужая участливость вставала поперек горла. Я терпеть не мог, когда мне пытались помогать. Приглядывать за мной. Любить. Да катись оно все к черту, считал я.

Айзек запрокидывает голову и выпускает в потолок длинную струю дыма. Слегка покачиваясь взад-вперед, обводит нас взглядом.

– Мне казалось, я защищаю себя тем, что никого не подпускаю близко. Думал, что так никто не сможет сделать мне больно, хотя в действительности все было гораздо хуже. Я сам себя гробил. – Он пожимает плечами. – А потом я встретил вот этих ребят, – он кивает в сторону Айсис, – и начал прозревать. Отправился в Индию, учился у тамошних йогов и понял, как освободиться.

До меня вдруг доходит, что его слова оказывают эффект на Дейзи. Не спуская с него глаз, она теребит оборку своей юбки. Я знаю, что прямо сейчас она думает о матери и сестре. Не у одного Айзека было гнилое детство.

– Как? – выдыхает она неестественно высоким, натянутым голосом. – Как можно освободиться?

Айзек улыбается.

– А-а, Дейзи, ты хочешь простого решения? Думаешь, если я скажу «читай такую-то мантру», «ходи на такой-то массаж», «поживи с недельку при таком-то храме», то все твои беды сгинут?

– Нет… – У Дейзи вытягивается лицо; она выглядит обескураженной, смущенной. – Я просто хочу, чтобы ты объяснил, что и как надо делать.

– Не в бровь, а в глаз! – смеется он, и атмосфера в зале немного разряжается. – Что ж, могу рассказать, что именно сделал я. Я раскрылся миру и начал общаться. На любую тему, с любым, кто готов был слушать. До мельчайших, постыдных подробностей. Выложил все тайны, что копил двадцать четыре года… Прежде мне казалось, что когда держишь все в себе, то как бы блокируешь этот негатив; дескать, ничего такого не было, и все тут. Я-де сильнее той обиды, что причинил мне отчим. Ан нет. Я был ее рабом, и она гадила мне на каждом шагу, поганила всякое мое слово, обдавала дерьмом всех, кто ко мне приближался. И тогда я сбросил с себя эту мерзость – да-да, взял и свалил, – и оказалось, что теперь она и тронуть меня не смеет, не то что причинить боль.