Сестры лжи

– То есть… ты теперь не ведешь себя с женщинами как сво…? – Давешняя ранимость исчезает из голоса Дейзи, к ней возвращается прежняя самоуверенность, не говоря уже про сарказм.

Айзек внимательно на нее смотрит, а затем, чуть сузив глаза, говорит, исходя дымом изо рта:

– Я теперь ни с кем так себя не веду.

Дейзи не отводит взгляд, и у них начинается нечто вроде дуэли – одна секунда, вторая, третья. В зале царит мертвое безмолвие, все будто затаились, только в воздухе неслышно звенит струна-невидимка, натянутая между этой парочкой.

– Ну, а про себя ты что-нибудь скажешь? – Вопрос Айзека разбивает тишину, и народ принимается ерзать. – Какой груз ты тянешь на своих плечах? Что тебя гнетет?

У Дейзи бледнеют щеки, на верхней губе выступает легкая испарина.

– Я… – Едва срывается это слово, как она поджимает губы. Шарит глазами по комнате, будто только-только пришла в себя и не может сообразить, где очутилась. Перехватывает взгляд Ал, и та немедленно привстает с пяток, недвусмысленно подавая корпус к двери, будто вот-вот сорвется с места. – Пожалуй, будет лучше, если начнет кто-то другой. – Дейзи глядит на меня и смеется. – Эмма?

Я молча мотаю головой. Ага. Разбежалась.

Остальные сидят молча. Обе шведки притулились друг к другу; ни дать ни взять сиамские близнецы. Фрэнк вообще отвернулся и не мигая глядит в окно.

– Давайте я, – предлагает Линна. Теперь она тоже сидит по-турецки, развернув вокруг себя саронг яркой лужицей.

– Спасибо, Линна, – кивает ей Айзек, и та расцветает майской розой.

– Когда я последний раз видела маму, – говорит Линна, не сводя с него глаз, – она обмолвилась, что ее ненавидит Бог. Я спрашиваю, что, мол, случилось, а она говорит: «Как что? Аборт-то не удался, вот и приходится с тобой, подлой, возиться».

Одна из шведок-блондинок ахает, а я зажмуриваюсь, потому что в комнате вдруг поехали стены и к горлу подкатила рвота. Не могу я слушать про аборты, уже не могу… с тех пор как…

Что-то принимается ползать у меня на коленке, и я едва не кричу. Слава богу, это всего лишь рука Дейзи. Она утешающе гладит меня, я сосредоточиваюсь на тепле ее ладони, воображаю, что слышу ее голос…

Эмма, ты сейчас на чудесном карибском пляже. Теплый-претеплый песок, ты лежишь на расстеленном полотенце. Пропусти песок сквозь пальцы; чувствуешь солнце на лице? Как хорошо, правда?

Только у Дейзи получалось вывести меня из панических приступов, я только ей доверяла, позволяла видеть в таком состоянии. Она гладила мне руку, разговаривала; придумывала, каким может быть мой самый замечательный отпуск, заставляла его мысленно пережить. Глаза закрывать не просила, сосредоточиться на дыхании тоже не предлагала, но, уведя мои мысли куда-то в сторону, разрывала порочный круг гипервентиляции, тахикардии и ощущения подступившей смертной тоски.

– В тот вечер моя мама была пьяна, – продолжает Линна, и я вновь поднимаю веки. – Вернее, она всегда пьяна. Отец погиб в ДТП, когда мне было пятнадцать, вот с той поры она и пристрастилась к бутылке. Уверяла, что отец был любовью всей ее жизни, что не мешало ей водить мужиков из паба. Я даже со счета сбилась…

Она умолкает и глядит в пол. Держит себя совершенно неподвижно, целиком уйдя в мысли. Айзек неслышно встает на ноги, пересекает комнату и садится в позу полулотоса ровнехонько перед ней. Мы с Дейзи переглядываемся.

– Посмотри на меня, – говорит он до того тихо, что я едва разбираю слова.

Линна медленно вскидывает лицо. Айзек подается вперед и глубоко заглядывает ей в глаза, да с таким сопереживанием и сочувствием, что она ударяется в слезы.

– Кто-то из маминых мужчин тебя обидел? Да, Линна? – шепчет он.

Она трясет головой.

– Кто прокрался к тебе в спальню, когда мама отключилась на той кушетке? А, Линна?

Та роняет лицо, однако Айзек быстрее молнии подхватывает Линну за подбородок и заставляет поднять глаза.

– Кто это был?

Линна силится замотать головой, однако Айзек держит крепко.

– Кто? – повторяет он много громче, настойчивей. – Кто тебя обидел? И как? – Он сдергивает ее футболку с одного плеча, обнажая бледную, костлявую ключицу. – Кто заставил тебя саму себя ненавидеть так, что ты даже есть перестала? Кто довел тебя до состояния, когда лишь отказ от пищи дает чувство, будто у тебя все под контролем?

Сейчас его голос уже гремит, отражаясь от стен и потолка, заполняя все помещение. Пряный запах курений, идущий от массы дымящихся палочек, которые тут повсюду – они торчат не только из своих держателей, но и воткнуты в горшки с растениями, – кружит голову. Воздух густ как суп, пропитан жасмином и болезненными эмоциями. Книжные шкафы нависают со всех сторон, стискивают нас в одну кучку. Меня так и подмывает вскочить, броситься к окну, распахнуть створки, но я словно прикована к своему молитвенному коврику.