Севастополист

И любой разговор – игра, и любая мысль, и любое движение пальчика с зеленым ногтем – игра. Жизнь про то, что важно поддерживать игру любой ценой, в каждом слове своем, жесте, взгляде. В этой игре цель не выиграть, не достичь результата; результат – и есть сама игра. Важно принимать ее как ценность, хочешь быть в обойме – соответствуй; вылетая из игры, ты становишься неинтересен, и я прощаюсь с тобой без сожаления. Идти по канату игры – и есть жизнь. Любовь – это падение вниз, холостой выстрел, шаг за территорию игры, добровольный уход из нее. Все же, что вне игры, – скучно. А скука – единственный смертный грех и самый смертельный враг. Если не допустить скуки значит не допустить любви – что ж, я не допущу любви».

Я пробыл во «дворике» долго. Ходил от ящичка к ящичку, положив эту книгу с кровавым сердцем на место. Девушки так же не замечали меня, и я под рассекающий воздух звук ножниц и хруст некрепких веток пролистал еще пару книг. И в каждой шла речь о людях, которые пробовали чувства (или пытались пробовать, или рассуждали об этом) и в конечном счете отвергали их. Мне казался странным выбор темы – окажись такая книга единственной среди множества других, я бы не удивился, хотя вряд ли стал бы читать, но в Башне, где все – избранные, где столько неразгаданного, где есть миссия, наконец? В общем, такое однообразие меня сильно удивило.

Скорее всего, писала не она, думал я, косясь на Алушту. Да и не Алупка – она сидела и стригла кусты, и вряд ли ее интересовало что-то еще. Но эта модель из книг, этот образ, похоже, определял их. Конечно, это про них книги, заключил я, вспоминая врезавшийся в память оборот: жизнь про… Разве сказал бы кто так в Севастополе: про что мы все живем? Меня все чаще посещала мысль: а хорошо, что из Башни нет дороги назад. Не знаю, как для меня, но для города – определенно.

Отложив очередную книжку, я обратил внимание на длинный стол. Массивное прозрачное стекло придавливало малюсенький кусок бумаги, который зачем-то разместили в самом центре. Чтобы добраться до него, нужно было изо всех сил тянуть шею, да еще и опираться на сам стол. К тому же шрифт на бумаге оказался таким мелким, что я никак не мог его разобрать.

– Извините, – обратился я к Алуште, – вы не могли бы?

Это вырвалось непроизвольно – я всего лишь хотел прочесть и не раздумывая обратился за помощью. И лишь потом подумал, что, наверное, это было зря. Девушка с ожерельем не услышала моего вопроса и все так же читала, не глядя в мою сторону. Зато повернулась Алупка.

– Посмотрите, – произнесла она тихим и печальным голосом, изображая такое страдание, на которое только способен был человек.

И этого слова оказалось достаточно: я посмотрел. В углу стола оказался маленький рычажок, и, нажав на него, я увидел, как над массивным стеклом возникло другое, круглое и совсем небольшое. Оно зависло над бумагой с неразборчивым шрифтом – так же, как и лампы, застыв в воздухе, и лишь слегка покачнулось, наклонившись в мою сторону. Заглянув в него, я увидел, что стекло увеличивает буквы, и теперь я вполне мог разобрать, что написано на странице. Вот только…

– Зачем такие трудности? – вырвалось у меня. – Нельзя ли просто…

Алупка приложила палец к губам, словно я сказал непристойность, и ответила еще печальнее и тише:

– Скушно.

От такого произношения слова меня стошнило не меньше, чем от цветка из сердца, но я смолчал: спор с этими девушками точно не стоило затевать; из такой игры я бы выбыл довольно скоро. Решил погрузиться в чтение.

«Это одна из основополагающих книг нашей реальности, и отчасти это книга, не просто описавшая реальность, а создавшая реальность, сделавшая слишком много для того, чтобы реальность была той, какой мы ее знаем. Говорить о такой книге тяжело. Писать предисловие к культовой вещи, которая известна каждому, – зачем?