Севастополист

Бросалось в глаза, что среди этой новой тусовки – про себя я тут же прозвал ее туалетной – преобладали не парни даже, а скорее мужчины со значительной жильцой, почти пожившие, но молодо выглядевшие. На них были бесформенные балахоны, розовые футболки, тонкие кофты с узорами, полосатые майки, а штаны их так и вовсе соревновались в пестроте: я не заметил ни одних черных или синих – сплошь коричневые, фиолетовые, зеленые. Под стать штанам была и обувь: большая, бесформенная, с безразмерными шнурками. Запястья непременно были обвязаны разноцветными нитями, а на открытых плечах и шеях у многих виднелись рисунки, столь глубоко въевшиеся в кожу, что казались частями их тел.

К соседнему унитазу пристроился крупный бородач с опухшим лицом, мясистыми губами и нездоровыми красными глазами. Открыв рот и что-то бормоча про себя, он расстегнул ширинку и принялся отливать в унитаз. Не успел я ахнуть от такого зрелища, как к бородачу тут же подбежал человек с фотоаппаратом. Он прыгал вокруг унитаза, словно исполнял ритуальный танец, и сверкал вспышкой. Услужливый штырь опустил лампу прямо в дыру унитаза и провернул ее там, пока полубезумный бородач поливал своей струей.

– Класс, – бормотал человек с фотоаппаратом. Он был низкого роста, бритым и коренастым, одет в черную футболку с непонятной мне надписью LONG SALE. – Супер, супер!

Глянув вниз, я понял, как он умудряется столь ловко и быстро маневрировать между унитазами и другими людьми. Все оказалось просто – человек с фотоаппаратом был на колесе – точь-в-точь таком же, как уровнем ниже.

«И здесь», – вздохнул я. Все колеса Башни теперь у меня прочно ассоциировались только с одним человеком – загадочным преследователем, кучерявым.

– Что вы делаете? – осторожно спросил я, сам не решив, к кому из двух безумцев обращаюсь. – Это же настоящие лампы!

– Ну, настоящие, – буркнул бритый, не отрываясь от съемки.

– Конечно, они настоящие, – расслабленно протянул бородатый. – Иначе зачем это все? Вот только горят ненастоящим светом. Впрочем, откуда нам знать, какой он у них там, вверху?

«Это не он, – подумал я. – Не тот бородач, что встречал меня. Он не сделал бы такого и не сказал». Хотя что я о нем знал?

– Надо же было столько ламп… – Я нервничал, подбирал слова. – Испортить, потратить впустую – и ради чего? Ведь это человеческие судьбы! За каждой лампой стоит человек, его несбывшаяся миссия! А вы что делаете? Зачем?

– Ну, вообще-то, в этом все и дело, – сказал человек с камерой и, посмотрев на меня пристально, добавил: – Если ты не знал.

К унитазам подтягивались люди с камерами в руках, и постепенно их становилось больше, чем всех остальных. Многие камеры были большими и массивными – их устанавливали на полу, закрепляли; возле унитазов останавливались девушки, что-то оживленно говорили, и люди, удивительно похожие на бритого, кивали головами, нажимали на разные кнопки.

– Расслабься, – услышал я. Передо мной появился высокий худощавый человек с козлиной бородкой, тоненькими усиками и маленьким кольцом в носу – такого мне еще не доводилось видеть. – Ни одна миссия не может стоять выше энтузиазма, – продолжил человек. Он обращался ко мне и приветливо улыбался. – Здесь утверждают свою свободу.

Бородач с опухшим лицом потряс членом и неспешно спрятал его в штаны.

– Я свободен? – пробасил он.

– Снято, – кивнул человек с фотоаппаратом, сверкнув напоследок вспышкой. Бородатый, тяжело дыша, пошел вдоль унитазов.

– Зачем в Башне утверждать свою свободу? – спросил я, смущенный этой картиной. – Ведь она и есть самое свободное место!

– Чувак, ты из новоприбывших, да? – скривился бритый, присматриваясь, что бы еще поснимать, и даже не глядя на меня.

– Пойдем, я покажу тебе одного парня, – долговязый приободряюще хлопнул меня по плечу.

«Оставаясь здесь, вставляя лампу в унитаз, отказываясь идти выше… чем не высокий символ… чем не предел человеческого, не прорыв в иные материи… безграничное достоинство и храбрость», – доносились до меня обрывки фраз со всех сторон. Я бы и хотел остановиться, прислушаться, но долговязый шел слишком быстро, лавируя между унитазами, и мы с крепышом едва поспевали за ним. Наконец унитазы кончились, вокруг стало тихо, и никто из нас не хотел прерывать тишину. Мы шли вдоль сложенного в высокие кучи грязного тряпья – по-видимому, здесь перестилали пол – и вдруг, совсем неожиданно, так, что вздрогнул даже долговязый, который точно знал, куда идет, наткнулись на человека.

Человек сидел на полу, облокотившись на тряпье и застыв в удивительной позе – ноги сложены крест-накрест, спина вытянута, руки болтались вдоль туловища неподвижными плетьми. Он был в рваной майке – такой же грязной, как все эти тряпки, а взгляд был ясным, умиротворенным, неподвижным, словно бы он спал, открыв глаза, и внутри своего сна проживал не первую жизнь. Но все это не было главным. Я поразился по-настоящему, до глубины своей несуществующей души, лишь когда рассмотрел, что находится во рту у этого сидельца.