Севастополист

Чем дольше я шел, тем чаще встречал очередную ерунду, которой так щедро был напичкан уровень. Издалека казалось, что, кроме белого пола под ногами и каркаса над головой, вокруг ничего не было. На самом деле то тут, то там мне попадались очередные безвкусные шары, треугольники, ромбы, зигзаги – что-то свисало с потолка, что-то торчало из пола, каждый раз внезапно появляясь прямо перед глазами, а что-то и вовсе болталось из стороны в сторону, мешая пройти и заставляя нагибаться или обходить. Всему виной был белый цвет, догадался я: все, что встречалось на пути, было таким же белым, как полы под моими ногами.

То и дело, вопреки тишине, которую вроде как призвала песня, возникали звуки – гремящие, визжащие, лязгающие. Но нельзя было сказать, что их издавали предметы: все вокруг меня существовало словно отдельно друг от друга, самодостаточно, игнорируя само существование чего-либо еще, кроме себя. Мне было странно находиться в этом мире – в нем не было законов, и хотя ничего страшного или хотя бы пугающего больше не происходило, тем не менее не покидало ощущение, что это в любой момент может случиться.

Но по мере того, как я шел, окружающая действительность менялась. Бесцельные фигуры остались позади, а передо мной возникла хрупкая, чуть ниже моего роста перегородка. Она появилась на пути настолько неожиданно, что я едва не навалился на нее всем своим весом и не разбил главную ценность, ради которой ее, видимо, и поставили. В центре перегородки в маленьком углублении стояла круглая посудина диаметром с две моих головы, похожая на плоскую тарелку. На ней я увидел странное изображение: миниатюрная Башня, расколотая на две части, и торчащая из трещины мускулистая рука со сжатым кулаком. Рядом с тарелкой на тоненьких ниточках, протянутых через две дырки, висела бирка вроде ценника в севастопольском магазине, покрытая крохотными буквами. Я нагнулся, чтобы приглядеться, и вдруг понял: никакие это не буквы – Башня снова играла со мной. Уже становилось не по себе: неужели это все, что может Башня, неужели это все, зачем я здесь? Застрять в череде бесконечных забав, в которых нет никакой логики и никакой ощутимой цели?

На табличке я разглядел один-единственный знак, размноженный в несколько рядов. Даже дураку при взгляде на него было понятно: это призыв к действию. Десятки похожих как две капли воды маленьких стрелок указывали вниз.

Я опустил взгляд и увидел на полу возле себя зеркала! Это были осколки, большие и бесформенные, и они простирались во все стороны. На своем кусочке покрытого грубыми белыми тканями пола я чувствовал себя будто на островке волнующегося моря. Зеркала отражали свет, падавший на них с потолка, и поочередно сверкали, создавая ощущение, словно и вправду движутся или плывут. Но была и другая деталь, далеко не такая волшебная. Глянув в зеркало у моих ног, я увидел, что оно все оплевано. Плевки засохшие, от которых оставались только контуры, и свежие, смачные, с отвратительными соплями покрывали поверхность зеркал; глядя в них, я видел себя оплеванным и представлял собой жалкое зрелище, что говорить. Даже лицо менялось, кривилось в гримасе отвращения. Это было и в самом деле противно.

Я продолжил путь между зеркал, стараясь не ступать на них, и на каждом видел десятки – не меньше – плевков, словно толпа людей прошла здесь до меня, и каждый выплевал все, на что был только способен.

«И не лень же кому-то, – думал я. – Ну оплевали, ну ушли. Никто, кроме меня, не смотрит. Для чего?»

Люди становились ближе. И по мере того, как я приближался к ним, напротив, отдалялись, растворялись за пределом видимости группы людей в других сторонах – все те, кого я не выбрал. Интересно, были ли у них заплеванные зеркала? Впрочем, еще интереснее было другое – что, если плевались те, в чью сторону я направлялся? С такими людьми нужно быть настороже.

Все это казалось мне дикостью. Но не в том смысле, какой применяют к людям, отвергающим то, как живут остальные – ведь по этой логике и сам я был в Севастополе дикарем. Нет, скорее, как говорят о растениях, о том же сухом кусте: дичь, дичка. Что-то дикорастущее, произрастающее само по себе – как получится, как вырастет. Во всем, что встречалось на этом уровне, я не видел замысла, не находил идеи – оно словно торчало во все стороны, так же дико росло.

Тем более странным и непонятным выглядело то, что все здесь было создано людьми – а это, конечно, не могло быть иначе; но у всего, что делают люди, должен быть смысл. Людская деятельность, лишенная смысла, – дикость именно в этом «растительном» смысле: не контролируемая ничем, не подвластная никаким замыслам, она воспроизводит себя как хочет, вкривь и вкось, во все стороны, не замечая своей уродливости, стремясь заполнить собою все, как кусты на пустыре у Башни.