Севастополист

– Ничего нет выше. – Керчь облизнула губы. – Поверь мне, ничего не может быть выше места, где мы находимся в этот момент. Но даже это не главное.

– А что же? – осторожно спросил я.

– Главное – мы. Те, кто живет здесь. Ведь не мы для места, а место – для нас. Нет ничего выше нас, Фиолент. Так-то.

Я не знал, что ей ответить, и не хотел подбирать слова. Керчь снова окунулась в эту странную жизнь, что кипела вокруг, забыла обо мне. Хотя мне показалось, она сделала это гораздо раньше. Теперь я только наблюдал за ней, и то, что видел, удивляло. Она непрерывно дергалась, изгибалась, ее жесты были жеманными, вычурными, неестественными. Керчь то и дело без причины хохотала, запрокидывала голову, закатывала глаза. Она не была такой в Севастополе, и теперь я пытался примирить себя с мыслью, что той суровой, нахмурившейся девочки, которую мы приняли в свою компанию, больше нет. А есть эта женщина, вышедшая за уровень. В ее руке было что-то вроде пипетки, она набирала в нее непонятной пузырящейся жидкости светло-желтого цвета и закапывала себе в нос. А после – снова смеялась, снова кричала что-то и хлопала в ладоши.

Я не знал, куда здесь можно уйти, но ушел бы куда угодно. И уже собирался встать, как все вокруг зашумели, засвистели, затопали ногами.

– Музыка! – кричали все вокруг. – Музыка приехала!

Я увидел, как на свободные рельсы у дальней стены выкатилась длинная платформа. На ней стояли четыре человека, и никто из них даже не посмотрел в зал, на гостей. Каждый был сосредоточен на предмете, который держал в руках, извлекая из него тихие звуки, или подключал к массивным ящикам толстые провода. Все четверо были в одинаковых одеждах: просторных штанах и футболках с рукавами серого цвета, с обмотанными меховыми воротниками шеями и пышными шапками на головах. Видимо, такое обилие серого было своеобразным противовесом гостям, в нарядах которых присутствовали любые цвета, кроме этого. Как бы я мог описать их самих? Грузные помятые бородачи не первой свежести. Так я впервые узнал, как выглядят те, кто делает музыку.

Ближайшие к невесте гости оживились, перешли на шепот. Одна из подруг, подозрительно напоминавшая мне Алушту, хотя на ней и не было большого оранжевого ожерелья, слегка прикоснулась к руке Керчи и сказала:

– Не случилось бы страшное – только бы то зазвучало!

Но едва раздались первые аккорды, как по рядам гостей прокатился вздох настоящего облегчения. Оно ощутилось физически: расслабились несколько сотен сжавшихся в пружину организмов – на удивление, в том числе и мой.

– Правильно играют, – раздавался со всех сторон шепот.

– Так это Goremyka, – звучало в ответ. – Эти ниже своей планки не опустятся.

Все мгновенно стали расслабленными, растеклись по просторным стульям, приобняли друг друга. Я же рассматривал музыкантов: мне казалось забавным, что серые люди приехали развлекать ярких. Ведь в том мире, каким я его знал, случалось наоборот. Впрочем, давно пора было забыть о том мире.

Сверкнула подсветка сцены – заработали сотни ламп, спрятанных на уровне рельсов. Музыка казалась мне слегка минорной, замедленной и отстраненной, а главное, она не имела никакого отношения к событию, ради которого – если это действительно было так – все собрались. Еще сильнее меня удивили слова, которые принялся петь музыкант, что стоял ближе всех к микрофону:

Я родился в Восточной ВирджинииИ бродил по Северной Каролине.

Там-то и встретил прекрасную девушку,Но не узнал, как ее зовут.

«Это вообще что?» По рядам прокатился гулкий шепот, новая волна недоумения накрыла присутствующих, но это было недоумение совсем другого рода. Если вначале все ждали, какая заиграет музыка, то теперь, когда песня уже звучала, все ждали подвоха. Ведь подвох мог заключаться не только в игре музыкантов, но и в словах.

Ее губы как рубины красные,На груди ее белые лилии.

Похоже, что это была обычная любовная песенка, какую я вряд ли стал бы слушать в Севастополе, но такая музыка мне там и не попадалась. Чем дольше она длилась, тем более настороженными выглядели гости, тем напряженнее становилась обстановка в зале. Но под конец медленной песни, грустно улыбаясь, солист рассказал нам, что девушка, по которой страдает лирический герой, никогда не ответит ему взаимностью, хотя как это удалось выяснить – не сообщил. Теперь же герою оставалось мечтать об одном:

Когда придет пора лечь в могилу,Обратившись ногами к солнцу,Приди посидеть со мной, дорогая,Посидеть и подумать.

Узнав о стойкости неназванной героини песни, присутствующие облегченно засмеялись, раздались громкие возгласы, хлопки и вспышки – веселье продолжалось. Я отметил про себя, что песня не такая уж и свадебная. Но еще больше меня заинтересовало другое.