Севастополист

«Пустослов» оказался книжным залом, а для уровня книжные залы были редкостью. Зато здесь встретили у самого порога – ни в одном другом зазеркалье меня не встречали сразу, едва я показывался на глаза. В жилетке, худой как палка, в толстых очках и с нездоровым цветом лица – вот как можно было описать хозяина этого зала. Каких-то других отличительных черт я не запомнил, не до того мне было. Кроме странного имени хранителя зала – кажется, Обрыв или что-то похожее. Впрочем, встречались ли здесь другие?

Я зашел сюда из любопытства. Из-за него же и задал первый вопрос:

– Я не мог вас видеть в одном очень искрящемся месте?

– Простите, где? – вежливо сказал Обрыв.

– С вонючим троллейбусом. Нет?

– Не понимаю, о чем вы, – с достоинством ответил хозяин. – У нас все культурно – книги, видите ли.

– Вижу. – Я громко непроизвольно икнул. Взял с полки одну книжку, вторую, третью. Я не ошибся в своих догадках: похоже, страницы всех книг в этом зале были совершенно пусты.

Что не мешало хозяину рассортировать их по полкам, наклеить такие же пустые бирки и даже поставить в разных местах зала плакаты, на которых бесстыдно, как сгорающая от страсти и нетерпения Тори, распахивали свои голые страницы книги, книжечки и книжки.

– Какая между ними разница? – спросил я с легкой неприязнью. – Эту брать или эту? Или вон ту? К чему эти плакаты, бирки? Чем вы здесь занимаетесь?

– Как какая? – возмутился Обрыв. – А цвет, толщина, уголки, бумага! Вот, только пощупайте здесь! Самая мягкость, на какую только способна книга. Попробуйте! А если любите грубее…

– Да что вы говорите! – воскликнул я. – Мягкость, грубость?

– А тиражи! – продолжил человек. – Вы совсем забываете про тиражи! У этой книги – пять, у этой – десять.

– Тысяч?

– Штук! – Он перешел на доверительный шепот. – Пришлось допечатывать – такой бешеный спрос!

– Вы это серьезно?

– А вы? Вроде приличный человек. Не разочаровывайте меня, я не хочу убеждаться, что вы остолоп, не понимающий, что такое книга! – Слово «книга» он произнес с придыханием, от которого стало немного смешно.

«Буду записывать свои мысли», – вспомнилось мне; так вот куда заходила Тори! Для нее пустая книга – это радость. Что она будет писать туда? Вряд ли я это узнал бы, ведь собирался уйти наверх. Я больше ее не увижу – это было понятно и просто, и оттого очень страшно. Не оттого, что это Тори, не оттого, что я; просто факт, что такое возможно – прожить жизнь и больше не встретить кого-то, – сам по себе был страшен.

И этот внезапный страх заставил меня сделать необдуманное. Я достал из кармана маленькую баночку – подарок Кацивели из Хрусталки. Одним движением сорвал крышку и приложился к горлышку, плотно обхватив его губами. Я пил воздух города, запечатанный неведомым мне способом в банку, и передо мной застыл в изумлении Обрыв. Пустая книга выпала из моей руки и рванула ввысь, теряя страницы, и за ней устремились с полок другие. Человек в жилетке ахнул, и непропорционально длинные руки вытянулись, потянули его вверх. В мгновение все переменилось, и я почувствовал, как становлюсь невесомым: лететь отсюда, лететь!

Но это было не как под Прекрасным душем, это было что-то другое. Это было по-настоящему.

Мне стало тесно в «Пустослове», и я выпорхнул из него вслед за страницами книги. Город разгонялся в моей крови, гнал меня вверх, и мне снова чудились виды родного Севастополя, преломленного в самых разных цветах. Лететь! Лететь, как тот шар, что запускали маленькие люди в небо! Лететь! Вот впереди и небо, странное коричневое небо, и я летел, стремился к его таинственной глубине. Я стал таким огромным, как будто бы мог стоять и дотрагиваться до него рукой, а внизу, подо мною, лежал весь этот уровень, вдоль моих ребер шли этажи и бежали в панике люди. Оно было плоским и твердым. Оно было просто картинкой.

Я сделал последний глоток воздуха, и стало опять страшно. А если наверху не будет такого воздуха, не встретятся коктейли – вдруг там ничего этого не знают? – что мне тогда делать? Мне скоро становиться маленьким, думал я, и жить своей маленькой жизнью. Но я буду выше – и это главный воздух, главный коктейль. Вставить лампу – мое обязательство, мое дело, мой, как говорят здесь, кредит. Это надо. Иначе никак.

«Вот так и принимают решения мужчины», – сказала в моей голове невидимая Аврора и захлопала в невидимые ладоши. Невидимый воздух из невидимой трубы трепал ее невидимые волосы.

Я резко уменьшился, будто был шаром, и даже не сдулся, а просто лопнул, и лишь один хвостик с веревочкой остался от былого меня. Именно он стоял напротив лифта. Я смотрел сам на себя словно со стороны: как вставляю лампу, но, видимо, не тем концом. Пробовал еще раз и еще – но лампа никак не вставлялась. Я ругался и падал, совсем обессиленный, и поднимал руку с лампой, пытаясь снова протолкнуть ее в отверстие. И в этот самый момент с ужасом понял, что передо мной не лифт.

Над моей головой нависала, искрясь и хохоча всеми своими веселыми буквами, надпись:

ПРИЕМ ТАРЫ.