Северный лес

Прощай, уединение! В понедельник приехала Кэтрин с детьми – я рад их видеть, но в доме теперь стоит такой шум, словно они привезли с собой весь город. Из сундуков достают белье, в комнатах появляются шляпки, на смену олову приходит фарфор. Сперва К. была приятно удивлена. Весь год из-за этого переезда на меня сыпались протесты, упреки в том, что я ставлю искусство выше семьи, что дети мои одичают и проч. и проч. Успокоилась она, лишь узнав, что дома неподалеку купили Фицрои и де Груты. Какое ей дело, что в городе я сошел бы с ума, что чаша терпения моего переполнилась, – нет, уехать от грязи и шума ее убедили именно Фицрои и де Груты.

Следовало догадаться, что рано или поздно медовый месяц кончится. Когда мы только купили дом, она заявила, что он слишком маленький. Я уговорил ее подождать до лета, быть может, сельский шарм ей полюбится, но теперь уже нет сомнений – затея с самого начала была обречена на провал, вопрос заключался лишь в том, что именно она изберет мишенью своего гнева. Я ставил на гостиную, так как ее скромные размеры не позволят нам принимать больше одной семьи, но поводом для разочарования оказалась дымовая труба. Бедняжка, вина ее в том, что, как и в большинстве старых домов, она расположена ровно по центру и загораживает вход, лишая хозяйку величественного холла, где та могла бы встречать гостей. Разумеется, Кэтрин права, но если бы мы извлекли трубу, обрушился бы весь дом. Решено было сделать то, чего я боялся с самого начала, – мы построим новое крыло, этим же летом. Без разницы, что рабочие уже возвратились в поле, – Треворс притащил из города каких-то ирландских братьев, и все будет готово в считаные недели. Так он утверждает. Его рвение меня положительно бесит. Чинить старый двухэтажный дом ему, видимо, так же интересно, как мне – писать маленькую уродливую дочку мистера Кого-то-там. Но теперь у него есть прожект. Что ж, по крайней мере, они ничего не будут сносить: Вы знаете, как я прикипел к здешним призракам. А впрочем, в этих краях никто ничего не сносит, тут лишь пристраивают, присоединяют – дом к дому, сарай к сараю, точно лепят гигантское немецкое существительное, и эти раскидистые громадины повсюду: построят новое крыло, в старом сделают комнаты для прислуги, бывшие комнаты для прислуги станут амбаром, амбар – каретным сараем и т. д. Эти дома, они сбрасывают кожу! Не удивлюсь, если вскоре они начнут бродить по селам, оставляя за собой десятки призрачных двойников.

Так вот, шум: моя Аркадия переменилась, пение птиц заглушают теперь стук молотков, топот сапог, скрежет передвигаемых шкафов, шорох развертываемых ковров, шепот рабочих, обсуждающих, стоит ли признаться мадам, что они поцарапали об дверной косяк комод. Я сбегаю в лес, а когда не получается, укрываюсь в моей каменной хижине лесника (заново обшитой досками), куда порой забредает кто-нибудь из детей, в легком разочаровании глазеет на рисунок дерева или папоротника, затем убегает, чтобы искромсать их прообраз игрушечной саблей. Хвалит меня одна лишь Оттилия: мои эскизы поляны были признаны “славными”, старый “Пейзаж с двумя фигурами” – “грустным”, а водопады встречены озадаченным птичьим наклоном головы. Были бы критики столь же щедры!

У. Г. Т.

P. S.

Не запечатывал письма, потому что клей для конвертов поели муравьи, а прошлым вечером снова взял Ваши “Странствия”, и они открылись на описании сумерек на Азорских островах, ощущения единства с миром – растворения в нем. И я задумался: уж не к этому ли я стремлюсь, когда пишу, – исчезнуть в живописи? Быть может, потому я и недоволен моими крупными полотнами? В центре картины всегда я. Не буквально: никаких маленьких У. Г. Т., бросающих взгляд через плечо, sensu

[28] Коул[29] в “Излучине реки”. Но сам акт композиции

в том особом значении, какое используем мы, художники, говоря о построении из разрозненных частей гармонического целого, само это сочленение ставит в центр картины субъект. Взять хотя бы Коула: на полотне как будто одна дикая природа, но наблюдаем мы ее глазами человека. Никто не сомневается в его мастерстве. Но он всегда там, а для меня самые дивные мгновения – когда удается раствориться. Что все это значит? Возможно ли искусство без человеческого присутствия? Не это ли пытаюсь я изобразить: зверь глазами зверя, дерево глазами дерева?

Я дразнюсь, и все же.

18 июля

Мой добрый друг,