Сезон дождей

– Африканец? – поинтересовался Евсей Наумович.

– Почему африканец? – вдруг обиделся официант. – Нормальный мужик. Приходил, зал осматривал. Котлету по-киевски съел.

– Расплатился? – прервал Эрик Михайлович.

– А то!

– Ладно, ступай за коньяком, исправляйся, как обещал, – повел рукой Евсей Наумович. – Или нет. Посиди, послушай, раз ты здесь работаешь.

Мальчик-официант ухватил худыми пальчиками высокую спинку массивного стула и аккуратно присел на самый край просторного сиденья, сложив руки на острых коленках.

Евсей Наумович попробовал кофе, оценивающе провел языком по губам и, довольно хмыкнув, принялся рассказывать историю про «Собаку» и фокусника-африканца. Как тогдашний владелец подвальчика Борис Пронин задумал провести увеселительный вечер с «фокусником – африканским негусом», платный, в пользу бедствующих поэтов. Как раз тогда в Петербург приехал знаменитый итальянский футурист Маринетти, который тоже изъявил желание поглядеть на африканского негуса. В те времена увидеть живого негра в Питере было все равно, что восьмое чудо света.

– И не то что в Питере – во всей Европе, – вставил Эрик Михайлович.

Евсей Наумович согласно кивнул и продолжил.

Пройдоха Пронин привел с Васильевского острова пьяницу, бывшего артиста-фокусника, раздел его до половины, вымазал коричневой краской под «африканского негуса» и выпихнул на эстраду с бутылкой керосина. Фокусник пускал изо рта пламя, пока его не прогнал пожарник. Обидевшись, тот соскочил с эстрады в толпу и перепачкал краской с десяток нарядных дам. Поднялся скандал. Кавалеры дам порывались набить «негусу» морду. «Негус» их покрыл трехэтажным русским матом. Футурист Маринетти счел себя оскорбленным и уехал.

– Эту историю я вычитал в «Полутораглазом стрельце», – заключил Евсей Наумович. – У Бенедикта Лифшица.

– Бенедикт из Ватикана и Беня Лифшиц из Киева в одном флаконе, – проговорил Эрик Михайлович и подмигнул официанту. – Неси коньяк, служивый. Как условились.

– Я знаю того писателя, – сказал официант, поднимаясь с места. – Его фотка висит в том зале. Написано – Бенедикт Лифшиц. А у меня был дружок в училище – Фимка Лифшиц, наверно родичи, – выразил предположение официант и отправился выполнять заказ.

Прихлебывая остывший кофе, Евсей Наумович и Эрик Михайлович вышли в соседнее помещение, где и размещалась «зрительная зала» знаменитого подвальчика, пустующего в ожидании вечерней суеты. Слабый свет зарешеченных окон падал на столики и лавки по периметру небольшого зала с эстрадой.

Подвальная тишина, казалось, наполняется голосами людей, чьи одухотворенные лица смотрели со старинных фотографий, развешанных на стенах. Ходасевич, Городецкий, Ахматова, Ремизов, Блок.

Евсей Наумович медленно двинулся вдоль стены. В густой подвальной тишине его голос зазвучал особенно проникновенно:

Я тихо от тебя иду, А ты осталась на балконе «Коль славен наш Господь в Сионе» — Трубят в Таврическом саду…

Евсей Наумович запнулся, просящим взглядом окинул Эрика Михайловича…

– «Я вижу бледную звезду», – подсказал тот.

– Да, да.

Я вижу бледную звезду На тихом теплом небосклоне И лучших слов я не найду, Когда я от тебя иду.

– «Коль славен наш Господь в Сионе», – завершил Эрик Михайлович. – Король эстетов – Михаил Кузьмин. Вот он – король эстетов!

С фотографии, поверх пенсне, большими круглыми глазами смотрел полноватый господин в ветхом на вид жилете, едва стянутом на плотном животике. Обширную лысину с боков прикрывал начес темных редких волос.

Иллюзорный нежно-голубой свет, обволакивая прекрасные лица на фотографиях, повязывал их – таких разных по жизни – единой судьбой. Той судьбой, в которую история заковала всю страну – жестоко, грубо узурпировав их волю, интересы и, наконец, саму жизнь. Навязала целым народам волю кучки авантюристов, опиравшихся на людское отребье – провокаторов, стукачей и убийц.

Призраки тех, чьи образы, впечатанные в квадрат фотографий на стене знаменитого подвальчика, растревожили Евсея Наумовича.

– Живи мы с тобой в их времена. – начал он.

– Не только в их времена, – перебил Эрик Михайлович, – но и во многие последующие годы. Мы своей сутью такие же, как и они. И так же бессильны и робки против власти безумцев. Так же верим в разум, в справедливость, в логику вещей. А в реальной жизни все наоборот. По крайней мере в этот час и в этой стране. Вероломство, везде вероломство. В России все нелепо гипертрофированно. Например, ее пространство как результат гипертрофированной жадности правителей. И это ее гильотина.

Они направились к выходу из тихого зала, чем-то напомнившего сейчас колумбарий.

– Надеюсь, малец подал коньяк, – предположил Эрик Михайлович. – Поспешим, а то испарится.

Две рюмки на высоких балетных ножках, стояли подле плоского графинчика, словно вставшие на попа колокольчики.

Официант топтался у стола в ожидании дальнейших распоряжений.

– Говоришь, баранина свежая? – спросил Эрик Михайлович.

Официант с готовностью кивнул.