Сезон Гроз.

Никто не помнил, чем было это место, кто его построил, кому и для чего оно служило. За трактиром, в долине, остались руины древнего сооружения, когда-то большого и, вероятно, богатого архитектурного ансамбля. От зданий не осталось практически ничего, остатки фундаментов, заболоченные ямы, валяющиеся тут и там каменные блоки. Остальное разобрали и разграбили. Строительный материал был дорог, ничего не должно пропадать.

Они вошли под остатки разрушенного портала, некогда впечатляющей арки, ныне выглядевшей как виселица; впечатление усиливал плющ, свисающий, как отрезанная петля. Они пошли по аллейке, проложенной под деревьями. Деревья были засохшими, искалеченными и уродливыми, как будто угнетенными тяжестью висящего над этим местом проклятия. Аллейка вела к саду. Или, скорее, к тому, что некогда было садом. Кусты барбариса, дрока и вьющихся роз, вероятно, когда-то декоративно подстриженные, нынче представляли собой дикую и беспорядочную путаницу ветвей, колючих лоз и сухих стеблей. Из-под этой путаницы выглядывали остатки статуй и скульптур, выполненных преимущественно в полный рост. Остатки были настолько ничтожны, что невозможно было даже приблизительно определить, кого или что статуи изображали. Не то, чтобы это имело какое-то значение. Статуи были прошлым. Они не сохранились а, значит, перестали существовать. Остались руины, и они, похоже, будут существовать долго, руины вечны.

Руины. Памятник разрушенному миру.

– Лютик.

– Что?

– В последнее время все, что могло пойти плохо, пошло плохо. И мне кажется, что это я все испортил. К чему бы я в последнее время ни прикоснулся, все шло не так.

– Тебе так кажется?

– Мне так кажется.

– Но это вовсе нет так. Объяснений не жди. Мне надоело объяснять. А теперь жалей себя молча, если можно. Я сейчас творю, твои стенания меня отвлекают.

Лютик присел на рухнувшую колонну, сдвинул шляпу на затылок, положил ногу на ногу, подкрутил колки лютни.

Мигнула свеча, и огонь наш погас

Внезапно коснулся нас ветер прохладный…

И в самом деле, подул ветер, внезапный и сильный. Лютик перестал играть. И громко вздохнул.

Ведьмак обернулся.

Она стояла в конце аллейки, между разбитым цоколем неузнаваемой статуи и спутанными кустами засохшего кизила. Высокая, в облегающем платье. С сероватыми пятнами на голове, характерными скорее для корсаков, чем для черно-бурых лисиц. С острыми ушами и удлиненной мордой.

Геральт не шелохнулся.

– Я обещала, что приду, – в лисьей пасти блеснули ряды клыков. Когда-нибудь. Этот день настал.

Геральт не шелохнулся. На спине он чувствовал знакомую тяжесть обоих своих мечей, тяжесть, которой ему не хватало целый месяц. Которая обычно давала спокойствие и уверенность. Сегодня, в эту минуту, тяжесть была только ношей.

– Пришла… – агуара сверкнула клыками. – Сама не знаю, зачем пришла. Может, чтобы попрощаться. Может, чтобы позволить ей проститься с тобой.

Из-за лисицы появилась худенькая девочка в облегающем платьице. Ее бледное и неестественно неподвижное лицо все еще было наполовину человеческим. Но, пожалуй, уже больше лисьим, нежели человеческим. Изменения происходили быстро.

Ведьмак покачал головой.

– Ты вылечила… оживила ее? Нет, это невозможно. А значит, она была жива там, на корабле. Жива. Притворилась мертвой.

Агуара громко залаяла. Ему понадобилось время, чтобы понять, что это был смех. Что лисица смеется.

– Когда-то мы могли многое. Иллюзии волшебных островов, пляшущих в небе драконов, видимость огромного войска, приближающегося к стенам города… Когда-то, давно. Теперь мир изменился, наши способности уменьшились… а мы измельчали. Мы уже больше лисицы, чем агуары. Но все же, даже самая маленькая, даже самая молодая лиса способна одурачить иллюзией ваши примитивные человеческие чувства.

– Впервые в жизни, – сказал он через минуту, – я рад, что меня обманули.

– Неправда, что ты все сделал плохо. А в награду ты можешь коснуться моего лица.

Он кашлянул, глядя на острые зубы.

– Хм…

– Иллюзия это то, о чем ты думаешь. Чего боишься. И о чем мечтаешь.

– Что?

Лисица тихонько гавкнула. И изменилась.

Темные, фиалковые глаза, пылающие на бледном, треугольном лице. Локоны цвета воронова крыла, волнующиеся как буря, каскадом ниспадающие на плечи, блестели, отражая свет, как павлиньи перья, извивались и волновались при каждом движении. Губы, чудесно узкие и бледные под помадой. На шее черная бархотка, на бархотке обсидиановая звезда, искрящаяся и рассыпающая вокруг тысячи отблесков.

Йеннифэр улыбнулась. Ведьмак коснулся ее щеки. И тогда сухой кизил расцвел.

А потом подул ветер, тряхнул куст. Мир исчез за занавесом кружащихся белых лепестков.

– Иллюзия, – услышал он голос агуары. – Все иллюзия.

*

Лютик закончил петь. Но не отложил лютню. Он сидел на обломке поваленной колонны. Смотрел в небо.

Геральт сидел рядом. Он размышлял о разных вещах. Укладывал в себе разные вещи. Вернее, пытался уложить. Строил планы. В большинстве совершенно нереальные. Он пообещал себе всякое. Сильно сомневаясь, что какие-либо из этих обещаний он сможет сдержать.