Сезоны

Ведь утром нам тоже досталось. Хотели как лучше, как быстрее. Чуть светать начало, вернулись назад километра на полтора, рискуя, все-таки вскарабкались на уступ по желобковой осыпи. Тут бы и кричать «Ура!», да увязли в высокорослом кедраче и до ближайшего распадка добирались с муками часа три. Ручеек, который вытекал из-под снежника, оказался тем допингом, который помог нам сделать половину оставшегося пути до палатки. А там уже и вода реки Тальновеем, берегом которой мы шли, охлаждала наши лица и не давала вздремнуть на ходу.

А спать хотелось. Пожалуй, я первый раз в поле, среди бела дня испытывал такую непреодолимую сонливость. Кажется, я все-таки видел в пути пару снов, по крайней мере раз прилег на косогоре. И вот пробуждение в родной палатке.

— Павел Родионович, мы не будем больше возвращаться туда, где были? — Феликс зевал, отчаянно растирая кулаками глаза и размазывая по лицу слезы.

— Упаси бог.

— Может быть, на лодке к тому месту подойти?

— Зачем?

— Так, интересно.

Идея мне понравилась: контакта интрузии с осадочными, который должен был бы встретиться, я ведь так и не видел.

Можно попробовать засветло. Тогда давай в темпе собираться. Чаевать не будем.

— Боже мой! Что наделали деникинские банды? — закричал Феликс, когда наша лодка, прошмыгнув по глубокой приустьевой части реки Тальновеем, осохла в самом ее устье.

— Ой, ой, ой! Что же они натворили?! — подыграл я, но изумился не меньше.

Да-а-а! Такого я в жизни не видел! Бухты, куда должна была вбежать река, не существовало. Ласкали глаз подковообразные гостеприимные контуры бухты. Отлично выделялись сторожевые южный и северный мысы. То есть бухта как характерная и спасительная часть морского побережья не исчезла, но воды в ней не было. Не было! Море темнело далеко-далеко впереди, на уровне входных мысов. В самой же подкове, куда ни посмотри, только влажный серый ил. Лишь редкие камушки торчали на его лоснящейся поверхности, нарушая монотонность.

А что же Тальновеем? Куда девалась река? Исчезла — разбежалась тысячами мелких ручьев по пологому илистому дну — и как будто ее и не было.

— Кто бы раньше мне рассказал, что бухты здесь осыхают, послал бы… — все еще во власти непривычного зрелища проговорил я.

Я вылез из лодки и прошелся метров тридцать — сорок по дну бухты в сторону моря. Оказалось, что ил нетопкий — сапоги вязли в нем лишь по щиколотку. У нас в поселке, когда мерзлота оттаивала, бывают места, где по колено грязь, а здесь под илом была галька. Вернулся я к лодке и решил:

— Ночевать здесь не будем. Лодку подготовим и оставим на иле. Дождемся ночного прилива. Прилив снимет ее, и мы попытаемся обойти южный мыс и уж там где-нибудь пристанем.

Я уже даже про себя не думал о поисках контакта на севере. Ночью? В море?! На резинке?! А почему бы и нет? Авантюра? Без сомнения. Но успех у нас в кармане. Только бы не задуло. А впрочем, почему же авантюра? Высокий уровень держался всего-то пару часов, как я в этом убедился прошедшей ночью. А утром, кто его знает, будет в бухте вода или нет. Что же нам тогда — сидеть здесь и куковать?

— Что скажешь, студент? Прорвемся? Прорвемся. И разговор короткий.

Стоял прекрасный по нашим местам вечер. Долина Тальновеема уже затенилась. А в верховьях ее на западе, над перевалом с кромкой, острой, как садовый нож, не на жизнь — на смерть бились Свет и Тьма. Почему, когда наступает темнота, небо обретает цвет военных пожарищ? Почему утренняя заря не бывает зловещей?

Однако эти вопросы пришлось оставить на потом: пришло время собирать дрова, разжигать костер и готовить макароны с тушенкой. А пока мы усердно занимались всем этим, закат. погас, и дилемма о Свете и Тьме потеряла свою актуальность.

Как тихо, как незаметно подкрался прилив! Мы ощутили его лишь в тот момент, когда подготовленная к ночному путешествию лодка оторвалась от илистого грунта и мягко закачалась на плаву. Феликс взялся за весла, а я, отвалившись на корму, начал править тяжелой длинной жердью, найденной среди плавника. Время от времени включал фонарик и сверял по компасу азимут. Он был выбран с таким расчетом, чтобы вывести лодку по прямой к южному мысу.

Феликс Соколков греб безобразно. И хоть бы перегребал какой-нибудь одной рукой, «косил», что называется. Так нет же! Он рвал веслами как бог на душу положит. И если бы не жердина-руль да не покрикивания мои: «Ровнее! Греби! Ровнее… Не рви, я тебе говорю!.. На себя, а не под себя! И-и-и-и раз!» — вертеться бы нам на одном месте. Как пить дать!

Я не нервничал, не метал икру. Оптимизм мой питался безветренной погодой, редчайшей по тем местам, и гордостью за себя, за то, что рискнул.

Когда лодка отошла, по моим расчетам, от берега метров на пятьсот и до мыса оставалось, как я думал, чуть более двух километров, я скомандовал:

— Суши весла!

Ох-хо-хо! Вода пожурчала немного под лодкой, потом еще какое-то время, исчезая, падали капли с весел, потом стало совсем тихо.