Сезоны

— Прислушайся, студент, — сказал я шепотом. — Послушай тишину. С гарантией, — и замер, смотря в густую пустоту черного неба, на котором не видно было ни проблеска, ни отблеска.

У тишины есть своя песня. Она складывается из стука твоего сердца, из пульсирующего шума крови в ушах, из неслышимых инфра-, ультразвуков и обычных звуков, пронизывающих мир. Где-то тяжело вздыхало море, рождались и взрывались звезды, тонко кричали люди, появляющиеся на свет и корчащиеся в предсмертных судорогах, где-то стонали женщины, замученные сладострастием, где-то ухали пушки и взрывались бомбы, где-то свербили воздух турбины самолетов и ракет, где-то шумели леса, скрипели стволы деревьев и завывали сирены кораблей, потерявшихся в тумане. И еще миллиарды звуков на нашей земле, ослабленные до неслышимых расстоянием, смешивались и сопровождали стук моего сердца и шум крови в ушах. Песня тишины! Она не была бальзамом. Весь ты цепенел от этой песни, и на душе становилось тоскливо и больно.

Жидкого стекла черная вода, густой черный непроглядный воздух и тишина. И тишина!!! Душа болела. А четкие, кремневые мысли размягчались, сравнивались по вязкости с черной водой, с непроглядным воздухом и растворялись в этих двух стихиях и в поющем безмолвии.

Сколько такое продолжалось, не знаю. Но только вдруг послышался скрип резины о резину — это студент заерзал и сапоги его заелозили.

— Поплыли дальше, а то зад затекает. Прямо как будто на иголках сижу, — сказал Феликс Соколков и добавил. — Тишина как тишина. Удручает меня что-то она. Чувствуешь себя дезертиром с кладбища.

Я хотел было промолчать, игнорировать его заявление, похожее на плевок в душу, но вспомнилось бытовавшее на Малом, 40 изречение по поводу женской ножки, и не удержался.

— Ножка как ножка — кость да мясо. Облекают же ее в какую-то божественную форму. Так ведь? — сказал я.

— Понял, — помолчав недолго, ответил Феликс. — Но что поделаешь, если тишина действительно страшная вещь. Не для меня она. Мне бы даб-дуб-даб-дуб-даб-дуб-да!.. Да на полную катушку. Чтоб динамики подпрыгивали. Как?!

— Ладно, студент, замнем. Хватай весла.

И снова заюлила наша лодка. И снова изо "всех сил без послаблений держал я курс при помощи компаса, фонарика и трехметровой жерди.

В море вышли неожиданно и вышли вблизи мыса (за что и боролись), хотя подспудно сосало: «Вдруг промахнулись?» И вот теперь все-таки мы шли по морю. И все-таки шли мы недалеко от берега, о чем доложили ленивые шлепки прибоя. Я завернул лодку на звук его, и очень скоро мы услышали другой шум, похожий на громыхание скачущей по камням речушки. Это показалось странным. Ведь, судя по карте, никаких водотоков сразу за мысом не предвиделось. Но тут же я вспомнил, что на снимке вроде бы намечался какой-то врез метрах в трехстах от мыса. Подошли ближе, и я посветил фонариком. Из небольшого V-образного распадка метровым водопадом обрывался вниз и сбегал по крутому галечниковому пляжу навстречу прибою бурный пенный ручей. На терраске виднелась трава. Вскоре должен был начаться отлив. Лучшего места для кратковременного лагеря трудно было придумать. Пологий накат понес лодку к берегу носом вперед.

— Не зевай, студент! — крикнул я. — Прыгай! И лодку держи, чтобы назад не уволокло!

5

Этот участок побережья в смысле геологии представился нам, первым его исследователям, во всем своем поразительном однообразии — сплошные диориты. О гидрогеологии и говорить нечего — весь морской обрыв был сух, как язык с похмелья.

За день мы довольно сносно приспособились к работе в необычных условиях. Сложные поначалу проблемы причаливания-отчаливания, высадки-посадки постепенно решились оптимальным образом. Теперь высаживался я один, с кормы, и сразу же отталкивал лодку за прибойную полосу. От кормы к берегу тянулся длинный конец, который позволял Феликсу, пока я трудился, крутиться на чистой воде без риска быть унесенным в открытое море. Отработав на точке, я выбирал кормовой конец, быстро вскакивал в лодку, и мы уходили от наката, усиленно орудуя веслами и шестом. Конечно, при такой системе студент не мог мне помочь в работе. А я ему в практике. Время работы на точке неизбежно затягивалось. Но я благодарил бога за трехдневный штиль на Охотском море. Будь хоть крохотное волнение — маршруту конец. А так, быстро ли, медленно, но мы продвигались вдоль побережья от точки к точке, и я все больше верил в свою счастливую звезду.

К вечеру, а точнее, в четверть восьмого, лодка начала огибать северный мыс следующей на нашем пути бухты. Как можно было предположить, в этой бухте не оказалось ни капли воды. Теперь мы созерцали высохшую бухту со стороны моря, и вид бухты был менее странным, чем если бы смотреть на нее от устья реки. Просто казалось, что громадная дельта реки раскинулась перед нами, а граница моря вечно располагалась там, где видели мы ее сейчас.