Сфера

— Понимаешь, в чем дело… И мне больно это говорить. С тобой уже не очень интересно. Ты по двенадцать часов в день торчишь за столом, а результата ноль, только цифры, которых через неделю не будет и никто про них не вспомнит. Твоя жизнь не оставляет никаких следов. Никаких доказательств.

— Да иди ты на ***,[24] Мерсер.

— Хуже того, ты больше ничего интересного не делаешь. Ничего не видишь, ничего не говоришь. Дикий парадокс в том, что тебе кажется, будто ты в центре всего и от этого твое мнение ценнее, но из тебя самой утекает жизнь. Небось уже который месяц вне монитора ничем не занималась, а?

— Ты все-таки мудак.

— Ты наружу-то еще выходишь?

— А ты, значит, интересный? Идиот, который делает люстры из дохлых зверей? Ты, значит, у нас звезда завораживающая?

— Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты думаешь, будто ты думаешь, что, пока ты сидишь за столом и рисуешь смайлики, жизнь твоя ужасно увлекательна. Ты комментируешь, вместо того чтоб делать. Видишь Непал на картинке, жмешь смайлик, и тебе кажется, что ты сама туда съездила. А если взаправду поедешь, что будет? Ах, твой сферический рейтинг мирового мудачья упадет ниже уровня! Мэй, ты сама-то понимаешь, как с тобой запредельно скучно?

* * *

Уже который год больше всех людей на свете она ненавидела Мерсера. Это не новость. Он всегда обладал уникальным талантом доводить ее до остервенения. Его профессорское самодовольство. Его антикварный гон. А больше всего его исходное убеждение — глубоко неверное, — будто он понимает ее. Он знал Мэй фрагментами, которые нравились ему, не раздражали, и он внушал себе, что это и есть ее подлинная личность, ее суть. Да что он понимал.

Но она ехала назад, и с каждой милей ей легчало. С каждой милей, что разделяла ее и это жирное ******.[25] При воспоминании о том, что когда-то она с ним спала, ее физически тошнило. В нее что, какой-то контуженный демон вселился? Видимо, те три года ее телом владела некая ужасная слепая сила, не позволявшая ей разглядеть его низость. Он ведь и тогда был жирным? Что это за человек такой, если он жирный даже в школе? И он попрекает

меня тем, что я сижу за столом? При его сорока фунтах лишнего веса? Совсем с дуба рухнул.

Она с ним больше не разговаривает. Поняв это, она утешилась. Теплой волной накатило облегчение. Она больше с ним не разговаривает, ни слова ему не напишет. Потребует, чтобы родители прервали с ним отношения. И люстру его сломает; подстроит так, будто это нечаянно вышло. Может, инсценирует кражу со взломом. Вообразив, как изгоняет жирного болвана из своей жизни, Мэй расхохоталась. Этот уродливый потливый лось в ее мире больше ни словечка не проронит.

Она увидела вывеску «Дебютный выход», и внутри ничего не шевельнулось. Она миновала ворота и ничего не почувствовала. Но затем съехала с шоссе и вернулась к пляжу. Почти десять вечера, прокат давно закрыт. Что она тут забыла? Нет, это не потому, что придурок Мерсер спрашивал, выходит или не выходит она наружу. Она только посмотрит, открыто ли; она знает, что закрыто, но, может, Мэрион на месте, может, она разрешит Мэй на полчасика выйти в Залив? Мэрион ведь живет рядом в трейлере. Вдруг Мэй застанет ее на улице и выпросит каяк?

Мэй припарковалась, заглянула во двор через сетчатую ограду и никого не увидела — только ветхую будку проката, ряды каяков и падлбордов. Постояла, надеясь разглядеть силуэт Мэрион в трейлере, — увы. Свет внутри тусклый, розоватый; в трейлере никого.

Мэй вышла на крошечный пляж и постояла, глядя, как лунный свет рябит на недвижной глади Залива. Села. Торчать здесь смысла нет, но домой не хотелось. В голове сплошной Мерсер — гигантская младенческая рожа, и все это говно, которое он наговорил сегодня вечером — и каждый вечер говорил. В последний раз я пыталась ему хоть как-то помочь, уверенно сказала себе Мэй. Он — ее прошлое, вообще прошлое, антиквариат, скучный безжизненный объект, который можно забыть на чердаке.

Она встала, подумала, что надо бы вернуться и поработать над своим ИнтеГра, и тут увидела нечто странное. У дальней стены ограды, снаружи, шатко накренившись, стояло что-то крупное. То ли каяк, то ли падлборд; Мэй кинулась туда. Каяк, разглядела она, — прислонился к ограде с внешней стороны, рядом весло. Непонятно, чего это он так стоит; она никогда не видела, чтобы каяки ставились вертикально, Мэрион наверняка не одобрит. Видимо, кто-то вернул каяк после закрытия и подтащил поближе к эллингу — других объяснений Мэй не находила.

Надо бы хоть положить его на землю — нехорошо, если ночью упадет сам. Так Мэй и сделала, осторожно опустила каяк на песок, сама удивилась, до чего он легкий.

Тут ее посетила идея. До воды всего тридцать ярдов — она запросто его доволочет. Это воровство — одолжить каяк, который уже кто-то одолжил? Она же не через забор его тащит; она просто тянет время, которое уже кто-то растянул. Она вернется через пару часов, никто ничего и не заметит.