Шаги во тьме

Это все город этот. Сосет, тянет силы из человеков. Огни Невского только дурака обманут – болотные то огни, колдовские. Заманят, затянут в такую тьму, что не выбраться, не выплыть. Не зря почитай на каждом мосту можно прямо на граните имена утопленников выбивать. Поубористей только надо, иначе места не хватит. Выберет город себе кого послабже, придавит своим небом низким, подтолкнет в спину ветром с залива, пришепчет черной водной рябью – и рад сам уже человек последний шажок сделать, пока вода еще не спряталась в лед, не укрылась снегом.

Неожиданно, будто кто-то на небе подслушал невеселые мысли и включил паровой насос, повалил крупными хлопьями снег. Лебедь запрокинул лицо, скинул картуз, подставил зиме горячий лоб. Бежать надо отсюда. Обратно в Польшу. Забрать жену, дочек – и бежать. Завтра же. Там хоть из шахты выйти можно на солнышко, а из-под этого неба никуда не выберешься, так и подохнешь где-нибудь под чужим забором. Бежать! Только сперва с Васькой расквитаться.

Лебедь снова было приложился к бутылке, но, не донеся до рта, скривился, вгляделся в зеленое стекло, в свое расплывшееся, раздувшееся отражение, в крупные капли, в которые превращались снежные перья. А потом вдруг размахнулся и швырнул недопитый полуштоф в белую стену.

На звон отворилась дощатая дверь, выглянул кто-то чернорясный, шумнул:

– Ты чего тут озорничаешь? А ну, городового кликну! Ступай с богом, проспись, охальник!

Лебедь, пошатываясь, поднялся со скамьи, примирительно поднял руки:

– Все хорошо, отец. Не бранись. К жене я пойду. К деткам. Ты там это, – он выгреб из кармана монеты, что остались от рубля, – ты помолись там за нас. Я жить сызнова начинаю. Ей-богу, ты мне верь, отец. – И он в который раз за день наложил на себя крест.

* * *

19 декабря 1912 года. Среда

Закутанная по самые глаза в беленый бязевый плат, перепоясанная крест-накрест пуховой шалью, но при этом с голыми чуть не по самые плечи свекольно-красными руками, держащими бадью со стираным тряпьем, похожая на капустный кочан из-за этой одежной многослойности баба спустилась под самый мост, пристроила белье в трех шагах от черной декабрьской воды, выпростала не то наволочку, не то мужнину портянку и собралась уж было полоскать тряпку в канале, как замерла, сощурилась, высматривая что-то у самой водной кромки. Перекрестилась – не утопленник ли? Волны подталкивали к берегу какой-то сверток не больше аршина длиной.

– Господи-сусе, – прошептала баба сквозь платок, снова наложила на себя крест. – Дите либо?..

Мертвых младенцев в этих местах находили не так уж редко: уличные девки, которые не успевали до срока вытравить плод, легко доверяли судьбу новорожденных детей и каналу, а то и просто мусорным кучам, в воспитательные дома подкидывали только самые совестливые.

Прачка огляделась – никого. Что ж за несчастье такое? Перевязала платок, не сводя глаз с покачивающегося свертка. Али городового покликать? А ну как не дите? А если там добро какое, лихими людьми оброненное? Мало что по шее от городового получишь, так и прибытка нечаянного лишишься. Наконец, жадность и любопытство одолели страх, и баба осторожно, мелкими шажками просеменила до находки, наклонилась, ухватила за край и потянула из воды. Тяжелехонько. Кряхтя, вытащила сверток, отдышалась. Снова огляделась, теперь уже наоборот, надеясь никого не увидеть, присела на корточки, завозилась с первым узлом. Тот не поддавался, затянут был туго, да еще и ледяная вода укрепила. Попробовала зубами – понемногу сдвинулось, пошло дело. Наконец справившись, развернула, немного поморгала для порядка, вглядываясь в содержимое, а после плюхнулась задом прямо в грязь, замахала руками, будто отгоняя кого, и громко протяжно заголосила.

* * *

Владимир Гаврилович Филиппов поставил последнюю точку в блокноте, бросил через плечо помощнику:

– Константин Павлович, голубчик, проводите ее за оцепление, адрес я записал, хотя думаю, толку от нее больше не будет. И возвращайтесь, пойдем знакомиться с… хм… объектом.

Пока Маршал отводил начавшую по второму кругу рассказывать о своей находке прачку, Филиппов закурил, поежился. На улице, да еще у воды, было, конечно, зябко, но Владимир Гаврилович подумал, что озноб этот не только от декабрьского морозца. Удивляться человеческому людоедству (фигуральному, конечно, хотя случалось сталкиваться и с буквальным) стоило бы уже перестать. Но жизненная реальность продолжала выкидывать коленца, обновляя и без того богатый опыт начальника уголовного сыска российской столицы. Город, будто огромный магнит, притягивал к себе людей, и каждого к своему полюсу – кого-то к положительному, но больше, конечно, к противоположному. Каждый день в Петербурге кого-то грабили, резали, топили, будто соревнуясь в методах и ожесточенности.

– Идемте? – вернулся Константин Павлович.