Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона

Я останавливаюсь точно на том месте, где стоял голый фань куэй, привязанный к столбу. О том, какая судьба постигла этого человека, рассказывают много противоречивых историй, что неудивительно, ведь это же Шанхай. Одни говорят, что он содрал с себя так много кожи, что сумел выскользнуть из пут и таким образом обрел свободу, скрывшись на противоположном берегу Хуанпу, в Пудуне. Другие уверены в том, что его освободили китайские коммунисты. Третьи полагают, что в одну из ночей японцы убили беднягу и утопили его тело в реке.

Я сомневаюсь, чтобы хотя бы одна из этих версий соответствовала действительности. В Шанхае всегда происходит нечто, что не видно постороннему глазу, но постоянно чувствуется, как жизнь под гладью воды. Я не знаю, что представляет собой это «нечто», но оно — старое, очень старое. И это не тот холод, приближение которого я ощущаю, поскольку оно живое и трепещущее. Временами, начиная писать, я погружаюсь в это течение, его могучая древняя сила подхватывает меня и влечет в неведомое.

Сунув руку в карман, я обнаруживаю там обломки ожерелья, подаренного мною Цзяо Мин на ее пятнадцатилетие. Оно лежит у меня в кармане с того самого дня, когда влетело в окно, завернутое в записку, состоящую всего из четырех слов: «То, что принадлежало нам». Дочь так любила это ожерелье! Что, помимо смерти, могло заставить ее расстаться с ним? Я подставляю бусины лучам сияющего солнца, и они вновь и вновь преломляются в них.

— Проникая в свет и тени, — произношу я вслух.

Твой свет остается со мной, Цзяо Мин, хотя я знаю, что ты последовала во тьму за своей тенью. Я смотрю на твое ожерелье. Свет больше не проникает в его бусины. Этому мешают мои слезы.

Я разрываю серебряную цепочку, и бусины одна за другой падают в дыру, оставшуюся от шеста, к которому был привязан голый человек.

Непонятно откуда, но я знаю, что вы должны встретиться и как-то пересечься, чтобы сделать нечто невиданное, чего еще не знал мир.

Сценический эффект.

Чудесное рождение.

* * *

Приказ, полученный от шанхайского Конфуцианца, был настолько чреват опасностью, что молодой конфуцианец-коммунист буквально заболел. Однако он повиновался и каждую ночь, когда к нему приходила средняя дочь Суна, любовница Мао, он нашептывал ей на ухо советы — вплоть до того момента, когда они испытывали «облака и дождь» и воцарялась тишина.

Их первое свидание состоялось той же ночью, когда в лунном свете он увидел ее обнаженной. Свист ветра и шуршание песка заглушили скрип открывшейся двери.

— Кто там? — прошептал он, шаря рукой под матрацем в поисках оружия. Когда он вытащил пистолет, она заговорила, что потом случалось редко.

— Если ты застрелишь любовницу Мао, его жена, несомненно, расцелует тебя. Но председатель Коммунистической партии Китая вырвет сердце из твоей груди. А теперь положи пистолет и ложись.

Порыв ветра ворвался в хижину через открытую дверь, и конфуцианец не расслышал, что она сказала дальше, но ее последними словами определенно были: «…получай удовольствие».

И, несмотря на риск, он действительно получил удовольствие.