Шансы есть…

Барабанщик ударил по ободу рабочего барабана, и прозвучало это выстрелом, усиленным мегафоном, а басист пумкнул нотой, которую Тедди не столько услышал, сколько почувствовал глубиной желудка. Клавишник подкрутил свои регуляторы так, чтобы инструмент зазвучал расстроенным пианино. Один бармен – качок с козлиной бородкой, за тридцатник, в белой футболке, обе руки в наколотых рукавах – заорал:

– Рок-н-ролл!

Барабанщик, воздев руки над головой, пощелкал палочками – раз, два, три, – и ритм-гитарист с клавишником вступили из затакта, отчего толпа принялась хлопать. Гитара “Рикенбакер” невостребованной стояла посреди сцены.

– Ну что ж, – произнес Мики, щерясь Линкольну. – Наверно, позже увидимся, парни.

Публика больше не смотрела на эстраду, а развернулась к нему – и вдруг их ослепил луч софита. То, что нарисовалось на лице у Линкольна, пришлось признать Тедди, – просто бесценно.

– Я не… – начал было Линкольн, моргая в ошеломлении, но тут луч покинул их и последовал за Мики; тот прошагал к эстраде и вскочил на нее одним махом. Барабанщик убрал чехлы, покрывавшие два его бас-барабана, на одном теперь значилась надпись БОЛЬШОЙ МИК, на другом – НА КАСТРЮЛЯХ, так называлась прежняя группа Мики. Сам барабанщик тоже вступил – буквально обеими ногами. Накинув на себя ремень “Рикенбакера”, Мики сделал шаг к микрофону, и голос его наполнил зал громом.

– Вот церковь, вот пивняк!

На что другие певцы и публика ответили:

– Вот школа, вот дальняк!

Мики:

– Девятнадцатое шоссе!

Публика:

– Чистым город держат все!

Тедди узнал песню – “Границы Натбуша”, старый хит Айка и Тины Тёрнер, – и, конечно, опять подумал о Джейси, потому что это была аккурат такая песня, которую она бы точно орала что есть мочи в свое время. Да вот только теперь Джейси больше нет, поэтому играли они версию Боба Сигера[57] – голос Мика сплошь хрип и скрежет.

– Натбуш! – выкрикнул он.

– Город Натбуш! – взревела в ответ публика.

– Въезжаем в Натбуш!

Все в зале согласились:

– Въезжаем в Натбуш!

Тедди глянул на Линкольна – тот качал головой, но все равно ухмылялся от уха до уха: до него наконец дошло, что он один был не в курсе.

– Скажи-ка мне, – крикнул он, стараясь, чтобы Тедди расслышал его за ревом гитар, грохотом барабанов и возбужденной публикой. – Как у меня в друзьях оказались такие засранцы? – Но телефон свой вытащил, и Тедди наблюдал, как он переключился в режим видео.

Все в заведении уже повскакивали со своих мест, и единственный шанс снять группу поверх голов у него был, только если взберется на стул, поэтому Линкольн и взобрался. Тедди – тоже, вновь очень жалея, что в жизни его больше нет Терезы. Если б и он делал запись, было бы с кем поделиться.

Возможно, подумал он, Мики и прав. Может, еще не поздно испробовать новый галс. Дать шанс монастырю. Однако он не мог решить, станет это новым дерзким курсом – или же просто робкой переработкой старой мысли о школе богословия. В двадцать один, когда Тедди махнул рукой на любовь, жизнь в затворе казалась разумным вариантом. Как очень многих серьезных молодых людей в ту пору, его очень привлекал замысел (вообще-то Мёртонов) простой, посвященной служению жизни подальше от безумия светского мира. А теперь? Ну кого он обманывает? На каком-то рубеже – кажется, вскоре после основания “Семиярусных книг” – ему пришло в голову, что он на самом-то деле ненавидит Мёртона и презирает его за то, что тот отвернулся от мира ради религиозного рвения. Старина Том, маленький эгоистичный говнюк, обманывавший сам себя, в набожности был так же рьян, как и в погоне за плотскими наслаждениями. Быть может, из-за того, что столько людей неверно считало, будто Тедди может оказаться геем, он всегда отвергал любые предположения, что геем мог оказаться и Мёртон, но вот теперь уже не был в этом так уверен. Почему он так туманен и уклончив в “Семиярусной горе” в том, что касается его сексуальных похождений? Почему тусуется, похоже, только с мужчинами? Даже Арамис, средний мушкетер Дюма, – серийный прелюбодей, даже пока готовился к своему священству, – не был так нечестен.

– Натбуш! – взвыл Мики – это вновь настал черед припева песни, и на лице у друга читалось такое, чего сам Тедди не переживал уже очень давно, а потому не сразу распознал это чувство. Радость. Чистейшая и беспримесная.