Шекспир и история

Оксфордский словарь английского языка знает девять значений слова «история». Основное из них восходит к греческому ???????, что значит «расследование», «ис­следование», «узнавание», «установление». «Исторический метод» «отца истории» Геродота в наиболее достоверной части его труда, как известно, сводился к опросу оче­видцев событий, его интересовавших, т. е. к своего рода «расследованию» того, «как все на самом деле было». Другими словами, понятие «история» раскрывалось как эмпирическое исследование былого, установление подлин­ных фактов, событий, случившегося. В результате «ис­тория» отождествлялась с методом и целью работы исто­рика, т. е. со способом узнавания. Из этой смысловой грани термина исходил Аристотель, когда определял раз­личия между историком и поэтом. В своей «Поэтике» он усмотрел их не в том, что один пишет прозой, а другой — стихами. Можно переложить сочинение Геродота стихами, но оно и после этого останется родом истории. Различие заключается в том, что один описывает вещи, которые «действительно были», а другой — те, которые «могла быть»; один рассматривает «то, что действительно случи­лось», а другой — что в той же ситуации может случиться. Из этого Аристотель заключал: поэзия — в определенном смысле более философская и более возвышенная область знания, чем история. Поскольку первая интересуется вечным, ее утверждения имеют форму универсалий, утверж­дения же истории ограничены временными рамками и носят поэтому частный характер. Если, продолжает Ари­стотель, поэт пишет о вещах, действительно имевших ме­сто (как это делает историк), он тем не менее остается поэтом, ибо события, действительно происшедшие, могут случиться и в будущем, т. е. в этом контексте вымысел столь же правдив, как и истина. Итак, по Аристотелю, ис­тинность вымысла бесконечно ценнее (познавательно) истины действительной, исторической 17.

Что же касается различия между историей и драмой, то оно, по мнению Аристотеля, заключается в том, что драма базируется на сюжетном единстве и завершенности действия, история же имеет дело с серией разрозненных действий, сведенных воедино только рамками периода, не­зависимо от того, завершены они или нет в указанных рамках. Другими словами, различие сводится к противо­поставлению сюжетного единства хронологической общ­ности.

Трагедия имитирует действия людей, история устанав­ливает факты. Цель трагедии пробудить страх и сострада­ние, и для достижения этого она изображает неожиданные смены фортуны, история же не преследует подобных це­лей. В итоге, если отвлечься от других черт, составляю­щих специфику драмы, в основе всех противопоставлений Аристотеля останется главное — различие между фактом и вымыслом (хотя, как мы видели, факт может приоб­рести всеобщность вымысла, но для этого он должен ока­заться в контексте поэзии) 18.

Прежде всего, нельзя не заметить, что Аристотеля больше занимал вопрос, чем поэзия (включая драму) от­личается от истории, нежели вопрос противоположный — чем история отличается от драмы. Точно так же мы мало что узнаем из его определений о целях истории. Однако и то немногое, что удается в этом плане выяснить, позво­ляет заключить, что Аристотель обосновывал не «художественную», а «научную» концепцию истории, т. е. истории как науки эмпирического факта, точно засвидетель­ствованного и правдиво описанного. Тем самым историку запрещалось сознательно преследовать цель эмоциональ­ного воздействия на читателя. Последнее должно всецело зависеть не от «искусства» историка, а от характера сооб­щаемых им фактов. Точно так же историк не «строит сюжет» — он ему задан содержанием былого. Словом, ориентация истории на фактическую сторону сообщаемо­го, пусть истина будет ограниченной, частичной, специфи­ческой, но фактически точной,— такова, как представля­ется Аристотелю, квинтэссенция истории 19.

Однако, независимо от субъективных намерений, имен­но Аристотель не только не возвел барьеров между исто­рией и поэзией, но поистине обосновал возможность их тесного «сотрудничества», более того, «творческого обме­на» материалом и приемами его обработки. В самом деле, если истина вымысла есть истина более высокого порядка в сравнении с правдой эмпирического факта, то почему бы историку — поскольку он стремится к эмоциональному «потрясению» читателя — не прибегнуть к приемам тра­гедии, пусть даже и придется при этом отклониться от «частичной правды» факта во имя истины более высо­кой — «правды вымысла»? Путь к ней был намечен самим Аристотелем: следует только «правду факта» вставить в поэтический «контекст». В свою очередь, и поэзии време­нами излишне «сочинять»: в истории много событий, на­поминающих «готовую драму», которая только и дожида­ется перенесения на сцену.