Шекспир и история

Знаменитый ритор Квинтилиан разрабатывает уже по­следовательно «риторическую» точку зрения на предмет истории. Он пишет: «…история имеет определенную бли­зость к поэзии и может рассматриваться как род поэмы в прозе, когда она пишется с целью повествования, а не доказательства и предназначена от начала и до конца… не для моментальных нужд… а для описания событий для пользы потомков». Он различает три рода повествования: 1) вымышленное (каким оно предстает в поэмах и траге­диях), 2) реалистическое (каким оно предстает в коме­диях), 3) историческое (в котором излагается действи­тельный ход вещей) 24.

Итак, перед нами завершенная концепция истории как рода литературы в противовес истории как точному описанию фактов. Подобно риторике, история может «обра­щаться к чувствам» и тем самым служить эффективным орудием привлечения интереса и направления воли.

Вопрос о различиях между законами драмы и зако­нами историописания, столь затемнившийся к концу античности, снова всплыл на поверхность в эпоху Возрож­дения. На первый взгляд все повторилось сначала. С од­ной стороны, мы сталкиваемся со строгими предписаниями идеала гуманистической историографии, с ее требования­ми истины факта, а с другой стороны — с широкой исто­риографической практикой, которая по самым различным мотивам — от подобострастия перед власть имущими вплоть до стремления, как мы бы теперь сказали, к «чи­тательскому успеху» — сплошь и рядом предает «идеалы» забвению, нарушает элементарные «требования жанра» настолько, что все грани исчезают. Поэзия становится формой историописания, история превращается в род поэзии.

Если попытаться вкратце суммировать суждения гу­манистов о специфике истории, ее роли в современной им культуре, то они сводятся к следующему.

История — род литературы, специальная функция ко­торой заключается в установлении и фиксировании исти­ны. Историк от других писателей отличается глубокой приверженностью к фактам. В известном смысле установ­ление последних — его специальное общественное призва­ние. «Высокое призвание историка,— писал хронист Томас Купер,— состоит в том, чтобы исправить искажения и увертки ограниченных людей с тем, чтобы высказать не­лицеприятную истину»25. И хотя никто из гуманистов не пытался определить более точно, что именно нужно понимать под истиной, все они на разные лады повторя­ли слова Цицерона: «История — свет истины». Так по­явился третий смысл термина «история». Он нацеливал внимание не на исследование, не на рассказ, а на объект изучения — на «события» прошлого (мы говорим: «изуче­ние истории»), т. е. исторической действительности. Этот поворот исторической мысли Возрождения в сторону истинности фактического содержания исторического по­вествования имел глубочайший смысл. Прежде всего в нем скрывалось требование подвергнуть критике всю средневековую традицию, «погрязшую в невежестве и за­блуждениях», разоблачить все сознательные и неосознанные подлоги в документах, на которых основывалась эта традиция. Следовательно, на этот раз — в отличие от кон­цепции Аристотеля — речь шла не только о разграничении «повествования вымысла» и «повествования факта», но и об очищении историографической традиции от нагромож­дений мифов, в нее внедрившихся в течение «тысяче­летнего среднего века». Один из наиболее известных исторических мыслителей Возрождения, Жан Боден, на­зывает тех читателей «тупыми», которые обращаются к историческим сочинениям в поисках «литературных эффектов», вместо того чтобы доискиваться истины. Что же касается историков, то Боден замечает: «Я пришел к заключению, что практически невозможно для человека, который пишет, чтобы доставлять удовольствие, соблюсти также истину вещей — это черта, на которую указывали Фукидид, Плутарх и Диодор и отсутствие которой критиковали у Геродота. Я удивляюсь тому, что Цицерон на­зывает его отцом истории, в то время как вся древность обвиняет его в недостоверности» 26. Без утверждения ис­тинности факта история не могла реализовать свое под­линное призвание, как оно было сформулировано в пре­дисловии Симона Гринеуса «Относительно пользы чтения истории», предпосланном латинскому изданию римского историка I в. до н. э. Трога Помпея (1538): недостаточно знать то, что было и о чем сообщено в хрониках. Основ­ной интерес историографа — истолкование событий про­шлого. В этом должна состоять и цель читателя. Из такого понимания призвания истории родилось второе требова­ние к историку — быть свободным от греха «предвзято­сти и предубеждения».