Шекспир и история

Возвращение гуманистов к проблеме истины в истории и выдвинутое ими требование к историкам — не ограни­чивать свою задачу сообщением фактов, но и давать им надлежащее толкование (что означало необходимость перейти от «универсального» объяснения истории «про­мыслом всевышнего» к объяснению ее рациональными причинами) диктовались возложенными теперь на историописание двумя «общественно-полезными» функциями: 1) служить школой морали и 2) служить школой полити­ки. Нетрудно обнаружить, что оба эти суждения основы­вались на сугубо неисторическом понимании «природы человека», равно как и «природы государства». Посколь­ку Возрождение исходило из того, что индивидуальная психология и этика — индивидуальные «пороки» и «до­стоинства» людей (в особенности стоящих у кормила власти) — объясняют не только общественные нравы и мораль данной эпохи, но и характер функционирования «политического организма» — государства, и поскольку, далее, «природа» человека неизменна, то столь же неиз­менны, постоянно повторяются те социальные и полити­ческие последствия «страстей», которые обусловлены этой «природой». «Честолюбие Цезаря», «пьянство Тиберия», «гордость Калигулы», «жестокость Нерона» и т. д. и т. п.— таковы важнейшие факторы истории соответст­вующих периодов. Отсюда делался вывод, что история со­держит «коллекцию» примеров («история — это филосо­фия, наставляющая на примерах»), пригодных на вечные времена для объяснения причин и следствий всех возмож­ных социальных и политических ситуаций, всех возмож­ных человеческих поступков, действий, поскольку вечны и повторяются страсти, склонности, пристрастия правите­лей. Эта истина формулировалась следующим образом: «В будущем ничто не может произойти сверх того, что есть и что в значительной мере уже имело место в прош­лом».

Но прежде чем учить морали других, историк должен проявить собственную честность и правдивость. Точно так же, прежде чем извлекать из истории уроки политической мудрости, воплощенной в опыте знаменитых людей, чита­тель должен быть уверен, что «примеры» прошлого опи­саны с максимальной объективностью (т. е. точностью).

Таким образом, между требованием исторической истины и дидактической функцией истории, как ее усво­ило общественное сознание эпохи Возрождения, сущест­вовала теснейшая связь. То обстоятельство, что от исто­рии ждали практических наставлений — уроков личного и публичного поведения в самых различных человеческих ситуациях, как нельзя лучше объясняет возврат историо­графии к идеалу исторической истины.

Правда, общность идеала еще не гарантировала един­ства мнений о наиболее верном пути, ведущем к нему. Его и не было. В то время как одни историки считали, что сама история дает готовые «образцы» и «уроки» и задача историка сводится к тому только, чтобы в точности их описать, ничего «от себя» не прибавляя, другие счита­ли, что «уроки» должен извлекать сам историк, задача которого объяснить, интерпретировать прошлое, т. е. пре­вратить его в урок. Первые составляли большинство. Их слишком узкое понимание «правды» вызывало иронию та­ких людей, как Филипп Сидней или Джон Донн, прозвавших историков «охотниками за фактами», полностью сосредоточенными на выяснении того, «что Цезарь делал», «что Цицерон говорила, но никогда не постигающими «высшую сферу духа», где скрыт смысл всех вещей. Такого рода стрелы мало задевали адресатов. Известный своим трудолюбием и стремлением быть объективным историк Реформации Иоанн Слейдан заявлял: «Правда и беспри­страстность… два наиболее желательных украшения истории… С этой целью я ничего не принимал по предполо­жению, догадке или легковесному сообщению, а стара­тельно собирал все, что сообщено в публичных архивах и бумагах, надежность которых никем не может быть доставлена под сомнение» 27.

Для этих историков, таким образом, «писать исто­рию» — значило «служить у алтаря истины». Френсис Бэкон говорил принцу Карлу Стюарту о своей «истории» короля Генриха VII: «Я не льстил ему, « вдохнул в него жизнь настолько хорошо, как сумел, отстоя столь далеко от него и лишенный лучшего света»28 (т. е. свиде­тельств). Томас Гоббс в конце 20-х годов XVII в. высмеи­вал историков, которые отвлекаются по ходу рассказа для того, чтобы порассуждать по поводу тайных целей и внут­ренних побуждений людей, о чьих делах они рассказывают, и все это с целью «прочесть лекцию» на моральную или политическую тему.

С другой стороны, Бэкон с сарказмом относился к историкам, способным только беспорядочно приводить факты, «теряющим» себя и своих читателей в «мельчайших частностях», и заключал: «Среди всех писаний людей нет ничего более редкого, чем истинная и совершенная граж­данская история» 29.