Шекспир и история

Два препятствия стояли на пути к возобладанию фак­тографического понимания смысла исторической истины. Первое, и, несомненно, наиболее весомое, — интересы власть имущих, олицетворяемые карающей рукой госу­дарства. Второе — слабость документальной и фактической базы тогдашней истории, равно как и смутное созна­ние, что истина не дана в готовом виде в «фактах», что ее нужно самому из них извлекать, т. е, что она зависит в значительной мере от «искусства» историка «сочленять факты».

Прямой противоположностью фактографической тен­денции в ренессансной историографии являлись устремления ее «интерпретативного течения», наиболее выдаю­щимися представителями которого были в XVI в. Никколо Макиавелли и Жан Боден. Именно это течение выразило то качественно новое, что отличало историче­ское мышление Возрождения от исторического мышления античности.

В самом деле, древние греки, столь приверженные идее строгой упорядоченности окружающего человека мира, начисто отказывали временным (т. е. историче­ским) событиям в чем-либо подобном. Это было порази­тельно неисторическое (антиисторическое) суждение об объективном процессе истории. Последний рисовался им неким хаотическим нагромождением случайностей напо­добие чередования случайностей в жизни отдельного че­ловека. Отсюда акцент на упорядочивающей роли самой процедуры исследования.

Осознание истории как рассказа о былом уже свиде­тельствовало о формировании некоего представления об определенной упорядоченности сферы социального време­ни: ведь нельзя же осмыслить бессмысленное. Само на­личие рассказа говорило о наличии объективного смысла в содержании рассказанного, т. е. косвенно признавало наличие определенных регулярностей в сфере событий.

Наконец, в XVI в. неявное стало явным: социальное время сознавалось как содержащее объективный смысл, который и следует открыть.

В «интерпретативном течении» гуманистической исто­риографии на первый план выдвинулся содержательный план истории. В отличие от средневековой историогра­фии, для которой человеческий элемент истории был все­цело оттеснен и подавлен внешним, событийным рядом, олицетворявшим для нее силы надчеловеческие, цепь вторжений божественного провидения, гуманистическая историография рассматривала историю как серию челове­ческих поступков, действий, т. е. волевых актов дейст­вующих лиц, предполагавших сознательный выбор, реше­ние как предпосылку действий. Субъективный элемент истории, «драма героев» — вот что заполнило весь перед­ний план событийного. До осознания диалектики субъективного и объективного в истории было еще далеко. При­чину события искали в характере, личности, морали и т. д. деятеля. «Почему Цезарь перешел Рубикон?», «Почему Брут заколол Цезаря?» — на то и другое должны ответить мотивы, характер, страсти, склонности каждого из них. Для этой цели сочинялись речи героев, собирались сви­детельства приближенных, очевидцев и т. д. Отсюда сле­довало, что интерпретировать историю — значит попы­таться восстановить умственную и душевную драму героев, исторические характеры. Если история дает возмож­ность извлечь полезные уроки, то лишь потому, что «модели поведения» действующих лиц в прошлом исчер­пывают все возможное в этом смысле в будущем. Посто­янство причин позволяет предсказывать результат.

В самом деле, почему Макиавелли избрал первые де­сять книг Ливия 30 в качестве основания для «политиче­ских рассуждений»? Оказывается, потому, что он в древ­ности увидел вещи, «полезные» для современности; чтобы извлечь пользу для государей, их воспитателей и граж­дан, он восстанавливает древние образцы в управлении государством, ведении войн и т. д.

Перенесение внимания на субъективную сторону исто­рического процесса и превращение духовных и мораль­ных начал в детерминанту истории очень сблизили искус­ство историописания с искусством драмы. Как и драма, интерпретативная историография Возрождения интересо­валась событиями не столько как объективными фактами, сколько как следствиями характеров, идей, чувств, по­ступков. Как и драма, эта историография стремилась от­крыть скрытый смысл в потоке событий. С другой сторо­ны, очевидно, что драма, основывавшаяся на подобных принципах, усваивала «историческое видение» мира неза­висимо от того, брала ли она сюжет из прошлого народ­ных легенд и преданий или прошлого, исторически более или менее документированного.

Водораздел проходил не между вымыслом и истори­ческой истиной, а между сюжетом, имевшим — по пред­ставлениям той поры — дидактическую, морализаторскую ценность, и сюжетом, лишенным таковой.