Шел третий день...

Тихим весенним вечером стоял я на крыльце деревенского дома и прислушивался: у реки, в затопленных половодьем лугах, крякали утки, далеко где-то, настраиваясь на завтрашний ток, бормотал тетерев, потом, в сумерках уже, потянул краем деревни вальдшнеп… Все это слышал я и на другой день, и на третий, не слышал вот только выстрелов. Охота в районе, правда, была закрыта, и тем не менее… Сколько раз ведь доводилось слышать пальбу во внеурочное время, а тут — ни единого выстрела: ни близко, ни далеко. Краткого весеннего сезона охотники всюду ждут, всюду к нему готовятся. Ждали, конечно, и здесь, но за два дня до предполагаемого срока открытия стало известно: ружья придется попридержать в чехлах.

Хозяин дома, в котором я остановился, страстный охотник, ходил ночью в лес пересчитать глухарей на току, ходил без ружья. Утром я поинтересовался, не слыхал ли он выстрелов. Оказалось, что не слыхал.

— Как можно? — искренне удивился он. — Ну я, к примеру, мя́кнул бы глухаря, а как в дом бы его принес, детям бы как показал? Охота отменена, а я — с дичиною дак. — Человек совестливый и простодушный, он был, похоже, изумлен тем, что приходится объяснять столь очевидную истину.

Зовут его Саша, Александр Тюкачёв. Тридцать три года ему, работает сборщиком живицы, иначе — вздымщиком, в глухом вологодском лесу.

Теперь причины определенного благополучия в жизни зверей и птиц этого лесного участка мне хорошо известны, а тогда многое казалось непонятным и вызывало недоверие. Через несколько месяцев, осенью, оказавшись вновь в тех местах, я беседовал с районным охотоведом — совсем молодым парнем.

— Нет, не все благополучно у нас, — вздохнул он. — Петли на лосей и медведей ставят — три штуки только что сам снял, бобров незаконно отлавливают… Знаю кто, а за руку схватить не могу: они — вон где, — охотовед указал на угол карты района, — а я — здесь. Дороги у нас — сами знаете — не во всякую пору проедешь, да и машиненка моя, ГАЗ-69, три дня в году на ходу. Она ж старше меня… Как за всем районом-то углядеть? Четыре охотхозяйства, а егерских ставок — две. Вот и выходит, что полрайона практически без контроля. А что такое егерская ставка? Егеря ее окупили бы, сдавая государству и мясо и пушнину. А главное — надзор был бы, учет, охрана. Ведь и сейчас на этих бесхозных территориях берут копытных, пушнину, и, скорее, не в меньших, а в больших количествах, чем допустимо, и кто — браконьеры! Я уж не касаюсь моральной стороны дела… Охотовед говорил с сожалением.

— Стало быть, — заметил я, — вы полагаете, что две егерские ставки решили бы проблему борьбы с браконьерством в районе?

— Да, — подтвердил он без колебаний.

— Каким же образом?

— Взяли бы в егеря хороших ребят, — отвечал он вполне серьезно, — вот и все.

И пожал плечами.

— У вас уже и кандидатуры есть? — поинтересовался я, думая между тем о свойственной молодым легкости в принятии решений.

— А как же?! — воскликнул охотовед, почувствовав, кажется, мое недоверие. — Конечно, есть! Работали бы — и был бы порядок, как у Калинина. Это в его хозяйстве, кстати говоря, вы были весной.

Я еще попытался выяснить, каких людей охотовед полагает хорошими, но он только махнул рукой:

— Хорошие, они хорошие и есть. Калинин, скажем…

И вот мы с егерем Дмитрием Григорьевичем Калининым сидим в старинной его избе — черной снаружи, сосново-бронзовой изнутри, пьем чай с медом и разговариваем. О зверях, птицах, травах, о пчелах, о плотницком ремесле, о том, как красит горницу открытая, чистая древесина и как уродуют обои, которыми, из-за потери чувства меры в стремлении равняться на город, оклеивают теперь стены даже в самых глухих деревнях.

Калинину за пятьдесят. Невысокий, подвижный, жилистый, с обветренным лицом, с лукавой, располагающей к обещанию улыбкой. Он — человек бывалый: много пешком походил, много поездил, много чего повидал. Когда уже достаточно переговорено, я спрашиваю, как обстоят дела с браконьерством. Калинин задумывается, стараясь отыскать в памяти что-нибудь соответствующее теме, потом разводит руками: «Никак, дак». На просьбу поделиться бесценным опытом вновь разводит руками.

— Не знаю, дак. Специально ничего вроде не делаю. Конечно, хожу по лесам да лугам каждый день, не просто так, понятно, хожу, забот много: биотехния, учет, бобров отлавливаю, мелкую пушнину добываю… Да и вообще, знать надо хозяйство-то, как же иначе? Так что хожу, смотрю, слушаю… Без ружья, правда, хожу, лишний вес оно. За год раз, поди, только и брал ружье-то — когда медведя отстреливали. Много у нас его, медведя-то. Нынче, словно нашествие, дак…

— Охотхозяйство ваше не маленькое: на одном конце выстрелит кто — на другом не услышишь.

— Ясно дело! Ну да на том конце и без меня есть кому за порядком глядеть.

— Кому же?

— Охотникам, дак, ну! Такие ребята есть!

— Какие?

— Хорошие…

Прежде чем продолжать разговор о браконьерстве, я вновь попытался, на сей раз у Калинина, выяснить, что ж за этим словом скрывается. Кивнув, он с ходу ответил:

— Честные, дело знающие.