Шел третий день...

— М-да. А чего ж так мало продукции выдаешь? — улыбнулся старик. — Раз в год и приносишь по камешку.

— Дак дело такое! Пока… придумаешь перстенек, да пока сработаешь, да с тыщу раз переделаешь, чтобы самое то получилось…

— Это конечно, — согласился старик. — Перстенечек твой — загляденье. И скань тут есть, и чернение, и чеканка! Сказочная работа… И все-таки в год по камешку — не проживешь. Надо, брат, посерьезней работать, — осторожно заметил старик.

— Что это вы имеете в виду? — не понял Гришуха.

— Да ничего, — смял старик разговор, — так…

— Василь Михалыч, что вы все темните?

— Экой нетерпеливый! Молодой еще, значит… Ладно: триста пятьдесят. Но столько — не дам.

— Давайте триста.

— И триста не дам. Покупателей нет. Могу дать только сотню.

— Ну что вы, Василь Михалыч, вы ж понимаете…

— Я понимаю, но и ты пойми… Есть, правда, один вариант, — старик, прищурившись, посмотрел на Гришуху, — ежели ты свое клеймишко на другое заменишь…

— На какое — другое?

— Ну, скажем, на отцовское или какого-нибудь еще старого мастера, — подберем!

— Зачем же? — обиделся Гришуха.

— Зачем, зачем… Ты, брат, работаешь так, что вполне можно пустить твои перстенечки с именитыми клеймами, а это в цене.

— Не пойдет, — отрезал Гришуха, — вы мне и в прошлый раз намекали, я понял…

— Намекал. И надеялся, что поладим. Оттого и заплатил в прошлый раз соответственно и даже кое-что потерял на этом…

— Сколько?

— М-м… рублей эдак тридцать пять — сорок…

— У меня есть восемнадцать рублей… Вот, пожалуйста! Восемнадцать с копейками. Двадцатник я вам по почте пришлю.

— Копейки оставь — пригодятся. И вообще зря ты так! Получил бы сейчас стольничек — и никаких долгов! Или сто рублей для тебя уж не деньги?

— Для меня и рупь — деньги, но… А!

— Ну и куда пойдешь, куда понесешь?

— Да хоть в соседнюю область!

— Валяй! К Лехе Егорову! Как явишься, он сразу мне позвонит, мол, твой клиент заявился — сколько платить?

— Ну и черт с вами со всеми!

— Как знаешь…

«Эх, беда, беда, беда, — думал Гришуха, стоя на крыльце магазина. — Денег нет, а долгов — двести рублей. Тьфу, двести двадцать… Или впрямь дело мое никому не нужно? И отчего так? Дед работал — годилось, камешки теперь по музеям лежат. Отец работал — годилось, цельной артелью командовал. Артели уж давно нет, один я остался — и никому не надо. Беда! Как же я теперь домой завалюсь? Без денег, без подарков?..»

Он не видел, что из-за витрины наблюдали за ним.

— Я ж сказала — дешевка!

— Дура ты! — оборвал старик.

«Делать нечего», — завершил свою мысль Гришуха и пошел на автостанцию. Но автобуса сегодня не предполагалось, предполагалось, что сегодня уже ни один хозяин ни единой машины на дорогу не выгонит.

Домой попал Анчуков лишь на следующий день. Жены в это время не было. Она пришла с фермы вечером.

Старший сын не спал:

— Мам! Перстень у папки не купили, но ты не ругайся, мам! Он сказал, что больше не будет камни точить и на хорошую работу пойдет. Огородом займется, а, мам? Не ругайся!

— Где он есть-то?

— На чердаке, спит.

— Чего не в горнице?

— Боялся, видать, что ты заругаешься, разбудишь его, а он сильно устал — пешком шел.

— От самого города?!

— Ну.

— Да что он — рехнулся, что ли? Камни чертовы, будь неладны!

— Не ругайся, мам, он уже и станок разломал да в чулан снес.

— Чего?.. Ладно, иди спать, иди, — и взялась разбирать беспорядочно сваленное на печь шмотье. Вытащила из карманов мужниного плаща тряпочку, развернула, осторожно взяла перстень и нацепила на безымянный палец левой руки: «Ишь, засверкал, окаянный!»

Потом, сбросив телогрейку, прошла в комнату, засветила ночник и, открыв шкаф, достала новую сиреневую кофточку.

Глядя в зеркало, она то прикладывала левую руку к груди, то поправляла волосы. Тихая, тайная улыбка озаряла ее лицо. И камень отвечал этой улыбке теплым мерцающим светом.

Неохотно оторвавшись от зеркала, вздохнула, покачала головой и пошла в сени. Выволокла из чулана похожий на сковородку шлифовальный диск, бочонок электромотора, какие-то ремни, железки, которые были, неизвестно, от станка или сами по себе, перенесла все это в Гришухину комнату-мастерскую, сложила в уголке.

Потом слазила на чердак. Гришуха, завернувшись в тулуп, спал у печной трубы. Удостоверившись, что он ни жаром не пышет, ни от холода не околел, она и сама спать отправилась — рано утром снова надо было идти на ферму.

Попыталась снять перстень — не получилось. «Ну и сиди, коли такой упрямый». — И погасила ночник.

Не было за окном ни звезд, ни луны, ни огонечка какого — одна беспросветная ночь. Лишь в глубине камешка мерцала малая искра.

СВОИ ЗАБОТЫ

(Из путевого дневника)