Шелковый путь

Огромные черные казаны взгромоздили на продолговатые, узкие земляные печки; за аулом на колышках растянули аркан длиною в ягнячий перегон, для привязи лошадей; здесь томились редкие, породистые, с богатой сбруей иноходцы, скакуны степной знати. Южный холм был облеплен людьми, словно муравейник — муравьями; здесь музыканты играли на старинных инструментах; позвякивали аса-таяк, тягуче и жалобно выпевал шанкобуз, дробно выстукивали бубны; грохот стоял на всю долину. В низине в семи спаренных юртах происходило состязание обжор. Ойпырмой, вконец одурели брюхастые пожиратели мяса, подбадриваемые, подзуживаемые хозяевами и крикливой толпой, жаждущей зрелищ. Самого выдающегося обжору назвали тремя словами — плоскоголовый вислобрюхий Казанкап. Громоздясь, восседал он на почетном месте; рядом пристроился его личный повар. Слуги приволокли огромную овцу по третьему году, специально откормленную особой полынью. Обжора глянул на овцу, приказал повару: «Зарежь и хорошенько выпусти всю кровь. Разделывать не надо. Сними шкуру и целиком заложи в котел. Голову, ноги, требуху, почки, легкие — тоже. Словом, вари все, кроме печени. Приступай!» Повар так и сделал. В огромном казане туша сварилась довольно скоро. Дымящуюся овцу положили на широкий деревянный поднос, похожий на колоду, и поставили перед знаменитым обжорой.

Плоскоголовый вислобрюхий Казанкап ополоснул руки, засучил рукава. Потом достал из-за голенища большущий нож с длинной ручкой, несколько раз провел лезвием по ладони и склонился над тушей. Начал он с белоснежного увесистого курдюка: нарезал длинными ломтями плотное, сочное сало, запихивал в рот и проглатывал целиком, нисколько не жевал. Так измученный жаждой человек обычно ест сочную мякоть дыни. Обжора, прикрыв веки, жадно глотал сало кусок за куском и быстро расправился с бугристым курдюком. Несколько человек, наблюдавших за трапезой обжоры, не выдержали и, еле сдерживая тошноту, выскочили из юрты. Теперь обжора принялся за мягкое мясо, потом за задние ноги, кострец, обглодал лопатки, рульки, голяшки, грудинку, расправился с пашиной, оковалком, приступил, наконец, к шейной части. Жевал он все медленней и медленней, дышал надсадно, глаза были плотно закрыты. Когда с мясом было покончено, обжора в два счета разорвал-разодрал требуху и, тяжело икнув, шумно вздохнул и принялся высасывать жир из костей. Люди, глядя на обжору, от удивления хватали себя за воротники. По рядам прокатился гул: «Видать, брюхо у него что добрый бурдюк», «Небось сидит в нем ненасытный дракон», «Обжорливей его человека на целом свете не сыскать». Теперь и все кости овцы-трехлетки были обглоданы дочиста, и плоскоголовый вислобрюхий Казанкап-обжора попросил подать ему горячую сорпу — бульон. Хлюпая и булькая, он выцедил одну за другой семь вместительных деревянных чаш жирной сорпы. У зрителей глаза на лоб полезли. Но тут, шумно рыгнув, обжора велел напоить его еще и кумысом. Теперь гости начали хохотать до колик в животе. И еще — ни больше ни меньше — ровно семь чаш кумыса влил в себя обжора. После этого взор его помутнел, лицо стало багровым; он еле пробурчал, чтобы убрали дастархан, и хотел быстро подняться, но не совладал с грузно обвисшим необъятным брюхом — встал на четвереньки, помотал головой, словно бык, оглушенный ударом. Двое джигитов схватили его под руки, подняли на ноги и повели к роднику возле аула.

Обжору надо было срочно положить в холодную воду, чтобы он пришел в себя, иначе сердце его от обильной трапезы могло не выдержать. Ни один из собравшихся на пир обжор не смог съесть столько, сколько удалось запихать в свою утробу плоскоголовому вислобрюхому Казанкапу. Он был объявлен победителем торжества, и почтенные старцы передали ему приз — коня и дорогой чапан.

Пока собравшийся народ глазел на состязание музыкантов и обжор, просочился слух: «Едет сал!» Кто же не желает увидеть собственными глазами степного щеголя и рыцаря — сала?! Толпа кинулась за околицу. Здесь носились взад-вперед порученцы, выезжали лошадей наездники, суетились коневоды. Только желанного сала не было видно.

Но вот со стороны аула показалась стайка разодетых, разнаряженных кипчакских девушек. Туго сплетенные косы спадали до пят; на головах гордо покачивались яркие саукеле; сверкали драгоценные камни, позванивали чолпы — подвески; переливались красочные шелковые одеяния. В руках у девушек были украшенные пучками перьев домбры. Они шли-плыли, покачивая тонким станом, и замирали сердца, кружились головы джигитов. Среди них оказалось немало голосистых певиц; когда они запели, казалось, серебряная птица взлетела над степью. Но щеголь-сал не показывался.