Шериф

Здесь, в этом странном городке с красивым, но лживым названием, в этом мертвом, разлагающемся, смердящем доме его ждала Лиза. Он дошел. Он пробился. Сквозь все печальные события последних месяцев, сквозь все несуразные происшествия сегодняшнего дня, которые не могут происходить в реальной жизни: место им — на сцене театра абсурда, и больше нигде. Но он принял правила игры, и он ни разу не свернул, ни разу не усомнился в истинности надписей на обороте фотокарточек, он не потерял веру, как сделал это две тысячи лет назад один малый по имени Фома, и теперь он, Оскар Пинт, должен быть за все вознагражден. ОНА! Сейчас ОНА выйдет на крыльцо, и на этом все закончится. Нет! С этого все начнется. Все начнется заново: у них с Лизой.

— ЛИЗА! — закричал Пинт во весь голос. — Я здесь! ЛИЗА!

Он услышал, как щелкнул засов: коротко и глухо, как ружейный затвор. Дверь приоткрылась, и на фоне черной пустоты возник бледный силуэт.

— Лиза! — прошептал Пинт. — Это я. Выходи. Пожалуйста, выходи!

Ирина Ружецкая слышала, как муж хлопнул входной дверью.

О господи, да иди куда хочешь! Хоть бы вообще не приходил. Зануда чертов!

Нет, конечно, надо было отдать ему должное. Он старался. Зарабатывал, как мог, на жизнь. Приносил деньги в дом. Не такие уж и плохие деньги: она могла себе позволить не работать.

«Большие женщины рождены для работы, а маленькие — для любви» — так обычно говорила ее подруга, Тамара Бирюкова, миниатюрная, но не очень-то красивая брюнетка. По молчаливому соглашению между подругами считалось, что она рождена именно для любви, а не для скучной работы на почте, где Тамара проводила целый день среди писем, газет и чужих пенсий, зарабатывая свою. У нее было живое обезьянье лицо, широкий таз и толстые бедра, что, с одной стороны, выгодно подчеркивало тонкую талию, это так, но при ее фигуре надо с умом подбирать вещи, носить что-нибудь расклешенное, лучше всего — черную юбку чуть ниже колена, а Бирюкова норовила обтянуться брюками или джинсами, что делало ее задницу похожей на виолончель в футляре.

Ирину миниатюрной назвать было нельзя, но и большой она не была. Метр семьдесят — нормальный женский рост. На каблуках — чуть выше, почти вровень с мужем.

«Мужем…» Ирина поморщилась. Она привыкла называть Ружецкого мужем, но это было только делом привычки. Привычка…

Пожалуй, она не смогла бы четко объяснить, что в Ружецком ей не нравилось. Хозяйственный, заботливый, нежный, внимательный к сыну… Но и только.

Валерий мог сходить в магазин, приготовить обед — ничуть не хуже, а то и лучше, чем она, — но ведь это не главные мужские достоинства. Точнее, это совсем не мужские достоинства. Это может быть бесплатным — и очень приятным — приложением ко всему прочему. Но только приложением.

Собственно говоря, у нее не было претензий к мужу. Какие могут быть претензии? «На жабу поступила жалоба: зачем не канарейка жаба?» Не может быть жаба канарейкой, хоть она тресни. Так же и Ружецкий: что бы он ни делал, он не мог стать тем мужчиной, которого она хотела. В Горной Долине вообще не было таких мужчин.

Баженов — ха! представляете, девочки, мой дурак одно время ревновал меня к Шерифу! — казался ей просто грубым мужланом. Да, конечно, у него есть ярко-выраженное мужское начало: характер, мощь, сила, упорство. И, как довесок (точнее, противовес) к этим очевидным достоинствам — тупость, отсутствие душевной тонкости, примитивность, толстый загривок, поросший густыми рыжими волосами, и, самое противное — этот вечный звериный запах, который от него постоянно исходит, словно он месяцами не моется.

Представляю, как пахнут его носки. Или — что он там носит? — портянки. Пусть такая дура, как Настасья, стирает его носки. Она уже небось не может отличить розу от дерьма, так привыкла к запаху мужниных носков.

Нет, достойных мужчин вокруг себя Ирина не видела. Мужчины, как биологический вид, перестали ее интересовать.

Хотя… конечно, это неправда. Однажды ей все-таки повезло. Наверное, каждой женщине хотя бы раз в жизни везет. А может, и не каждой. Нет, скорее всего, далеко не каждой.