Шестерка Атласа

Удерживало ли это его от мысли, будто он попросту медленно сходит с ума? Нет, нисколечко, ведь оставалась вероятность, что и его, и остальных потихоньку, методично травят. Афера трудная, зато хорошая. И если так ему суждено умереть, пусть. Кто бы ни замыслил это, он очевидно настроен на положительный результат.

Объяснить такое было трудно, вот Тристан и не объяснял. Никому. Хоть и чувствовал, что отпускает некоторые глубинные страхи; это чувство усиливал Каллум, всякий раз глядя на него с ободрением в моменты, когда крыша у него начинала течь особенно сильно. В этом противоречии и заключался конфликт: тяжело, когда видишь одно, а знаешь другое. Странно, но последней каплей стали слова Либби. Ей показалось важным, что Тристан не способен видеть ее версию реальности, и дальше он сам сделал выводы.

Все упиралось в фундаментальный и непреложный факт: Тристан и остальные видели все по-разному. Если верить Каллуму с Парисой, прочие люди воспринимали мир через призму опыта, образования и систему ценностей и морали. Сам Эйнштейн (который, как ни странно, медитом не был, хотя с виду – так натуральный колдун) утверждал, будто реальности не существует вовсе, разве только в отношениях между системами. То, что видят все – иллюзии, восприятие, толкования, – это не объективная форма реальности.

В то время как Тристан видел саму реальность: ее истинную, объективную форму.

Но чем сильнее он к ней присматривался, тем туманнее она становилась.

Как-то ночью ему не спалось, и он сел по-турецки на кровати, желая проверить зрение. Смотрел он, само собой, не обычными глазами; он использовал другую форму зрения, которую считал магической, хотя в том, как называть ее, пока не продвинулся. Чаще всего, сосредоточившись, он начинал видеть крошечные частицы вещей, нечто вроде пылинок, а присмотревшись к одной, мог проследить ее траекторию. Иногда удавалось выделить из нее нечто – настроение, принимавшее форму цвета, вроде ауры, вот только это не было аурой, просто Тристан еще не научился давать таким вещам имена. Он не слышал реальность, не ощущал ее запаха и, уж конечно, не чувствовал вкуса. Он, скорее, разбирал ее, слой за слоем, изучая, как модель.

Реальность, как и большинство вещей, подчинялась логике. Взять, к примеру, очаг. Осень быстро приближалась, неся холода, и вот Тристан задремал под танец света и теней, под запах пламени, которое согревало комнату, и под шорох золы. Он знал, что это огонь, потому что он соответствующе выглядел и пах. Тристан по опыту знал: если сунуть туда руку, то можно обжечься. Ведь когда-то ему так сказали, и он сам убедился в этом множество раз.

Но вдруг это был не огонь?

Этот вопрос и не давал Тристану покоя. Не о самом огне, но обо всем. Очень даже экзистенциальный кризис получался: Тристан больше не видел разницы между истинным, объективно истинным, и тем, что он только считал таковым, однажды кого-то послушав. Со всеми ли это происходит? Мир некогда был плоским; то есть люди верили в это, и потому в коллективном сознании он оставался таким до определенного момента.

Или же он правда был плоским?

Мозг взрывался, и когда в дверь постучали, Тристан даже не задумался, кого это нелегкая принесла в такой час, а просто махнул рукой, и дверь открылась.

– Чего? – по-тристановски спросил он.

– Отключи катаклизм, будь добр. Ночь же на дворе, – по-парисовски сказала Париса. Она была полностью одета, разве что… немного помята. Тристан присмотрелся к ней, нахмурив брови, а она вошла, прикрыла за собой дверь и привалилась к ней.

– Тебя явно не я разбудил, – высказал предположение Тристан, рассчитывая, что Париса заглотит наживку и все объяснит.

Однако Париса не клюнула, чему он, впрочем, не удивился.

– Нет, не ты меня разбудил. Но вообще мог бы и успокоиться, – сказала она и отошла от двери.

В свете луны Тристан разглядел у нее на лбу тревожную морщинку. Какую бы мину Париса ни состроила, все они были достойны висеть в Лувре, и Тристан не первый раз задумался о том, как же выглядели родители Парисы, если уж ей самой от природы досталась такая потрясающая симметрия.

– Вообще-то, мои предки не так уж и привлекательны, – сказала Париса. – И технически у меня лицо не симметрично. – Помолчав, она добавила: – Титьки уж точно.

– Я знаю. – Не то чтобы он заострял на этом внимание, просто решил напомнить: он был в том положении (точнее, в позе или даже позах) и все видел. – И что же это? Тщеславие? Или смирение?

– Ни то, ни то. Красота – ничто. – Она отмахнулась от вопроса и, мягко приблизившись к его кровати, присела на краешек. – Восприятие у людей несовершенно. Они опираются на стандарты, которые им вдолбила культурная пропаганда. Никто уже не видит вещи такими, какие они есть. Восприятие мешает.

Ну очень в тему, мрачно подумал Тристан. Возможно, Париса поступала так намеренно, однако в данный момент ему было плевать, в каких его мыслях она копается, а в каких нет.

– В чем дело? – спросил он – Видно же, что тебя что-то тревожит.