Широкий Дол

Страйд кивнул и вернулся на кухню, прикрыв за собой дверь, обитую зеленым сукном. Холод, который, казалось, исходит от маленькой фарфоровой совы, уже превратил меня в ледышку. Я прекрасно понимала, кто прислал этот подарок. Изувеченный изгой, жалкий обрубок того молодого красавца, который четыре года назад с такой любовью подарил мне крошечного живого совенка. Ральф. Это он прислал мне зловещее напоминание о том своем подарке. Это было предупреждение. Сигнал опасности. Но тогда я еще этого не понимала. Дверь в столовую открылась, и оттуда вышел Джон, не сумевший сдержать встревоженного восклицания при виде моего побелевшего лица.

– Ты переутомилась? Или тебя что-то расстроило?

– Нет, нет, все в порядке, – сказала я, с трудом выговорив эти слова онемевшими губами.

– Пойдем, тебе лучше присесть, – сказал Джон, увлекая меня в гостиную. – Посиди здесь спокойно несколько минут, а потом снова вернешься к гостям. Может, тебе нюхательную соль принести?

– Да, пожалуйста, – сказала я, чтобы хоть на минуту от него избавиться. – Она у меня в спальне.

Он еще раз внимательно вгляделся в мое лицо и побежал за солью. Я сидела, похолодевшая и застывшая, ожидая возвращения Страйда с корзинкой из ивовых прутьев.

Когда он, наконец, принес ее и подал мне, я поблагодарила его и кивком головы отослала прочь. Да, это, разумеется, была работа Ральфа. Точная маленькая копия той, другой, корзинки, которую я в свой пятнадцатый день рождения на заре спрятала под подоконником спальни. Прутья были еще совсем свежие, зеленые; корзиночку явно сплели всего пару дней назад, так что, скорее всего, он срезал эти прутья прямо здесь, в Широком Доле, и теперь, вполне возможно, находится где-то рядом с нашим домом, где-то на берегу Фенни. Держа корзинку в одной руке, а ужасную фарфоровую сову в другой, я даже застонала, так мне стало страшно. Потом, закусив кончик языка, я принялась онемевшими пальцами щипать себя за щеки, чтобы они хоть чуточку порозовели, и когда Джон вернулся в гостиную с моими нюхательными солями, у меня был наготове даже несколько вымученный смех, с помощью которого я отмахнулась и от этих солей, и от взволнованных вопросов, и от мрачных озабоченных взглядов. Я чувствовала, конечно, что Джон наблюдает за мной; глаза его смотрели остро и тревожно, однако вопросами он меня больше донимать не стал.

– Это все ерунда, – сказала я. – Ерунда. Я просто слишком много танцевала, и твоему маленькому сыну это не понравилось. – И больше я ничего объяснять не пожелала.

Я не имела права давать Джону повод остаться. Уже недели через три должен был родиться ребенок, и я, старательно скрывая страх под веселой бравадой, укладывала в чемодан вещи мужа и непринужденно ему улыбалась. Я и потом не позволяла страху взять надо мной верх до тех пор, пока, стоя на крыльце, не помахала Джону рукой на прощанье. Но как только повозка его скрылась из виду и на дальнем конце подъездной аллеи смолк топот копыт, я в изнеможении прислонилась спиной к нагретому солнцем дверному косяку и застонала от ужаса при мысли о том, что Ральф может осмелиться подъехать или, что еще страшнее, подползти к нашему дому. Мне противно было даже вспоминать о том, что он подарил мне на день рождения четыре года назад.

Впрочем, предаваться мрачным размышлениям у меня времени не было, и я благословляла ту работу, которую обязана была успеть сделать; я направо и налево раздавала указания и каждый вечер благословляла усталость, накопившуюся за день и сменявшуюся тяжелым сном. Если во время первой беременности я могла сколько угодно наслаждаться ленью и бездельем в последние недели перед родами, то на этот раз за мной внимательно следили три пары глаз, и мне приходилось притворяться, что до родов мне еще по крайней мере месяца два. Я старалась ходить легким шагом, работала целыми днями и никогда не хваталась рукой за ноющую спину, не охала и не вздыхала; лишь оказавшись в собственной спальне и плотно закрыв за собой дверь, я могла признаться себе, что до смерти устала.

Я ожидала родов в конце мая, но май миновал, наступал июнь, и я с радостью проснулась навстречу первому июньскому дню. Если ребенок родится в июне, это будет гораздо лучше. Сидя за письменным столом у себя в кабинете, я по пальцам пересчитала недели своей беременности; солнце приятно пригревало мне плечи, и я думала, что если, к счастью, ребенок запоздает появиться на свет, то для моей репутации это будет только на пользу. Но стоило мне неосторожно потянуться за календарем, и мой живот скрутила такая боль, что перед глазами у меня поплыл туман и я невольно застонала.

Сперва эта боль буквально парализовала меня, но потом стало немного легче, и я почувствовала, что из меня льется горячая влага – значит, поняла я, уже отходят воды и ребенок начал свое короткое опасное путешествие к свету.