Широты тягот

Мэри покидает дом на горе Гарриет, получив из Рангуна письмо, требующее ее возвращения. Ее сын, младенец, которого она бросила двадцать три года назад, разыскал мать.

— У тебя же нет семьи, Мэри! — умоляюще восклицает Гириджа Прасад, услышав от нее эту новость. Он боится, что Мэри соскользнула в прошлое — подобно ему самому.

— Будущее Деви на материке, — говорит Мэри. — Когда она закончит образование, выдайте ее замуж.

— А как насчет твоего будущего?

Она отводит взгляд. И принимается вытирать посуду, оставленную на столе сохнуть. Она настояла на том, чтобы каждая трапеза сопровождалась сложным ритуалом накрывания на стол. Это ее способ выманить его из кабинета, напомнить о существовании практичных вилок и ложек.

— У меня был сын, — подает она голос. — Он был все эти годы, а теперь снова есть. Он студент, но диктатор отнял у него свободу. Как у тех, что сидели в Сотовой тюрьме. Он не знает, выпустят ли его когда-нибудь…

Он помогает ей убрать со стола и возвращается к своим безрадостным штудиям. Один среди книжных полок, он гадает, как поступила бы на его месте сострадательная Чанда Деви.

Позже, под вечер, он протягивает Мэри кошелек.

— Вот деньги тебе на дорогу, — говорит он. — Еще здесь серьги и ожерелье твоей хозяйки. Когда доберешься до места, продай серьги. Найми адвоката, чтобы бороться за сына. Если законы не работают, молись. А в день освобождения сына продай ожерелье. Выручки хватит на то, чтобы твой сын уехал из Бирмы — вместе с тобой. Эта страна переживает тяжелые времена. И имей в виду: путь в Бирму лежит вдали от берегов. Отправляйся натощак и соси лимон, если тебя одолеет морская болезнь.

Когда наступает пора прощаться, Гириджа провожает ее до калитки. Мэри нагибается, чтобы коснуться ног хозяина. В ответ он гладит ей лоб.

— Спасибо, — говорит он.

— Спасибо, — повторяет она.

Жить отшельником после расставания с Мэри оказывается проще, чем он думал. Дом на горе Гарриет еще целехонек, но в нем уже веет духом распада.

Теперь, когда рядом никого нет, надобность в одежде исчезла. Гириджа Прасад приобщается к племенной мудрости существования голышом. Хитроумные наряды и культура, связывающая их с хитроумными правилами поведения, — это иллюзии, без которых вполне можно обойтись, особенно в тропиках. Кроме того, он начинает мыться и облегчаться вне дома, потчуя землю своей благодарностью. Однако ритуал чаепития по-прежнему священен. Чай Гириджа неукоснительно пьет на веранде, наливая его из керамического чайника и закусывая печеньем, поскольку кексы в этом уголке мира раздобыть трудно.

Книги он бросил читать совсем. Вместо этого он их только пролистывает, ощущая пальцами пульс каждой страницы. Страстный художник с детства, Гириджа Прасад так и не набрался смелости практиковать это искусство прилюдно. Теперь, без свидетелей, он рисует где его душе угодно, и за ним повсюду тянется след из карандашных стружек и смятой в комки бумаги. Он боится, что заветное лицо сотрется из его памяти, если он не будет ежедневно над ним медитировать.

Но эти глаза невозможно воспроизвести на бумаге. Чанда Деви покинула мир с открытыми глазами, и он не позволил ни жрецам, ни родственникам закрыть их силой. Ее взгляд навеки остался сосредоточенным, непоколебимым. Иногда отец замечает взгляд матери в глазах их дочери.

Каждый портрет — открытие. Ископаемое, добытое из-под груды воспоминаний и будничных забот. Напрашивается экстраполяция: все сотворенное есть форма самопознания. Лицо, которое он ищет, нельзя выпутать из ткани естественной истории. Рожденная воображением, существовавшим прежде, чем жизнь разделилась на животных, растения и грибы, она изначальна. Она принадлежит эпохе, когда жизнь могла общаться с любой из своих возможных форм, ибо вся жизнь была единой.

Он покорился течению природы, теперь ее путь буквально проходит через его сердце. Однажды ночью он просыпается от странного ощущения — у него чешется грудь. По ней ползет многоножка длиной в фут. Он замирает, стараясь не дышать. Движение сотни ног — как будто лопаются несметные пузырьки пены, когда на берег набегает волна.

Насекомое, запутавшееся в паутине своего собственного производства, Гириджа Прасад страдал всю жизнь. Одиночка в душе, он страшился одиночества. Сейчас, нагой и одинокий, он наконец переступает невидимую черту. Не ту, что отделяет наш мир от других, а ту, что объединяет их все.

Здесь, на горе Гарриет, Гириджа Прасад испытывает одиночество архипелага.

* * *

Обнаружив отца в новом для него состоянии, Деви приходит в ужас. В отличие от других подростков, чей бунт выражается в побеге, она бунтует угрозой вернуться насовсем.