Штирлиц, он же Исаев

– Я обещаю вам, – сказал министр, поднимаясь, – сделать запрос в министерство внутренних дел, и, если все окажется так, как вы говорите, дело Никандрова будет решено в ближайшее время. Он предполагает возвратиться в Россию?

– Это мне неизвестно. Честь имею…

– Всего хорошего, господин посол. – Пийп проводил Старка до двери и, когда тот уже поворачивал большую медную ручку, спросил: – Кстати, вам неизвестно, каково сейчас положение на кавказских водах? Санатории уже функционируют или все покрыто пеплом войны?

Неуманн – вся партитура была им ранее разыграна с Романом – поначалу отказался завизировать распоряжение министра внутренних дел Эйнбунда об освобождении Никандрова.

– Мы только что, подчиняясь нажиму МИДа, освободили одного русского, сейчас под тем же нажимом второго… Мы даем повод врагам упрекать нас в чрезмерной уступчивости.

– Вы имеете в виду врагов внешних или внутренних?

– В данном случае внутренних.

– Каких именно? – улыбнулся министр.

– Я боюсь правой оппозиции.

– Друг мой, ну кто же боится оппозиции в парламентарной республике? Слова опасны, лишь если они подтверждены пулеметами. У вас, может быть, есть данные, порочащие Никандрова? Он связан с Воронцовым преступными деяниями? Активный деятель монархического подполья? Тайный большевик?

– К сожалению, господин министр, Никандров ни в чем не повинен. Он – жертва ошибки.

– Не слишком ли много ошибок в вашем ведомстве?

– Никандров был арестован после распоряжения главы государства – задержать и выслать из Ревеля Воронцова, Красницкого и еще трех бывших офицеров Деникина, которые служили там то ли в карателях, то ли в контрразведке.

– А Никандров тоже служил?

– Нет.

– Так отчего же справедливое решение главы государства должно распространяться на невиновного?

– Господин министр, Шварцвассер позволил определенные… перегибы… в работе с русским. Тот, правда, дал к этому основания, покушаясь на жизнь следователя.

– Если Шварцвассер виновен – накажите его.

– Неужели из-за какого-то русского мы подставим под удар следователя?

– Не из-за «какого-то русского», дорогой Неуманн, а из-за Никандрова, за которого хлопочет их посол. Неужели, позвольте перефразировать вас, из-за «какого-то Шварцвассера» я поставлю под удар наши отношения с Москвой? Вы же видите, что творится в мире… Самое опасное – опоздать на последний поезд… Лондон крутит роман с Кремлем и не сегодня завтра признает Ленина; Париж – на грани этого признания, несмотря на их несгибаемую, пока что, позицию. Поверьте мне… А чей народ будет иметь выгоду от этого в первую очередь? Наш с вами народ, эстонцы. Мы – морские ворота Кремля и Лондона, с нами заигрывают и те и эти… Так что же, мне ломать великое дело из-за мелочи?

Только выйдя из ворот тюрьмы, Никандров почувствовал, как у него трясутся ноги. Он прислонился к высокой кирпичной стене и долго стоял, закрыв глаза, чувствуя, что сейчас он не в силах двигаться – упадет.

Сначала в нем была тихая жалость к себе и умильность. Его умиляло все: и цокот конских копыт, и запах бензина, который оставался в воздухе после протрещавшего таксомотора, и звонкие ребячьи голоса, и злые крики жирных чаек.

По улице он пошел очень медленно: сначала оттого, что по-прежнему дрожали ноги, а после, когда эта мелкая, судорожная дрожь прошла – просто от наслаждения возможностью идти куда хочешь и не опасаться окрика надзирателя.

В комнату, которую снимал Воронцов на Пярнутеа, его не пустили: там жили новые постояльцы, тоже русские.

– Никаких фаших рукописей я не витал, – сказал хозяин дома Ганс Густавович, – ко мне прошу не обращаться с этим вопросом, иначе я фызофу полицию…

Никандров случайно увидел себя в зеркале – старом, с замшевыми разводами. Он увидел жалкую, испуганную улыбку, полную почтения и страха, он вдруг увидел, какое у него старое, заросшее желтоватой щетиной лицо, и вдруг забытая, прежняя ненависть поднялась в нем.

С квартиры Воронцова он пошел в редакцию русских газет. Он сейчас хотел только одного: рассказать о том ужасе, который он перенес в здешней демократической тюрьме.

– Миленький вы мой, – ответил Ратке, редактор «Последних известий», – да нешто можно подобное публиковать? И не пропустят, а проскочит, так, кроме зла, несчастным русским эмигрантам ничего не принесете. Поверьте, я тут четыре года… живу… Если считать это жизнью…

…Эсеры выслушали Никандрова с доброжелательством, пообещали устроить ему встречу с Черновым, который накануне кронштадтских событий перебрался в Ревель, выразили писателю искреннее соболезнование и заверили, что в течение ближайшей недели они дадут ему ответ – в ту или иную сторону.

– Неужели надо совещаться неделю, чтобы опубликовать мое заявление? Это можно решить, обзвонив по телефону заинтересованных лиц.

– Мы подчиняемся партийной дисциплине, – ответил редактор Вахт, – и представляем собой орган партии.

Когда Никандров ушел из «Голоса народа». Вахт сказал сотрудникам: