Шуйский, проданный князь (СИ)

  Зачем вообще я родился, убогий? Странно и жутко было слышать такие слова от мальчишки восьми с половиной. Даже сам он кожей ощущал, что это - не только его вопль, но вопль, взятый из трагической книги, вероятно, даже из истории былых Шуйских, в смутное время, когда везде таилось горе и смерти, а предательства свершались едва ль не ежедневно.

  - Может, не стоило ему говорить об этом? - воскликнул иезуит Франтишек, уже примеряясь к тяжкой участи воспитателя наследника.

  - Это неумышленно, сказал граф, мальчик целый день ходил вокруг меня и допытывался, на какое время я его увез. Боясь ранить, отмалчивался, потом брякнул нечто неискреннее, сам уже не помню, а он все понял, потребовал правду. Пришлось сказать. Лучше сразу, чем потом.

  - Кошке не рубят хвост в два приема - вставил иезуит.

  - Увы. Далеко он не убежит, не бойтесь. Вернется.

  - Посылали за ним?

  - Нет. Он должен побыть один.

  Шуйский плакал долго, но, какими бы изощренными не были его страдания, настало время вытереть слезы. Пока рыдал, около мальчика выстроились жабы. Они глядели на непрошенного гостя круглыми наивными глазами.

  Не взять ли в руки, подумал он, не погладить? От жаб вырастут бородавки, и тогда уж совсем никто меня, проданного, не полюбит. Мысль эта понравилась Шуйскому настолько, что он стал хватать жаб.

  Но жабы ему не дались - убежали в густую осоку.

  Все будут говорить обо мне, фантазировал он, продолжая мучение, вот, смотрите, идет проданный Шуйский. Никто не назовет меня по имени, а только так. Со мной никто не решится дружить. Я буду изгнанником. Изгоем.

  Прошатавшись еще немного, Шуйский приплелся.

  - Ну что, наплакался? Пойдем, покушаем. Голос звучал ласково, наверное, оттого что граф Потоцкий при всех своих недостатках - человек не самый плохой, долгие годы мечтавший о детях.

  - Пойдем - согласился Шуйский.

  За столом Потоцкий еще говорил с ним по-русски, но Марта, подавшая блюда, не понимала хозяина. Графу пришлось называть каждое слово дважды: сначала по-русски для мальчика, а затем по-польски для Марты.

  А ведь надо его учить, спохватился он, я не могу всегда вспоминать русский язык. Но и Шуйскому все польское, наверное, видится искаженной родной речью. Интересно, кузины не играли с ним в игру, где надо передергивать названия предметов и отгадывать? Ковер - это диван, люстра - зеркало, стул - кресло и тому подобное.

  Весь вечер Шуйский боязливо выглядывал из-за шкуры свирепого медведя, просунув голову в раскрытую пасть.

  - Он еще не освоился, глазенки сверкают - заметил иезуит.

  - Он стеснительный. Но ничего, обвыкнет - вздохнул Потоцкий.

  ... Трудно подобрать место, более пугающее и загадочное, чем обветшалый готический склеп на старом польском кладбище. Неожиданно, из-под занавеса зеленых кружев, вырастают два острых, утыканных шипами, шпиля, а затем уж показывается латинский крест над щетинистой ото мха и времени крыше склепа. Мелкие зубцы шпиля вырезаны из серого камня, если нагнуть их и сомкнуть, выйдет отличная крокодилья пасть. Сооружение, сколь мрачное, столь и нелепое, покойники все равно не оценят архитектурные изыски, решит путешественник, прибывший издалека, но тут же спохватится, отметив внушаемое строгой готикой уважение к погребенным.

  В гробовец Потоцких вела низенькая, позеленевшей меди, дверца, закругленная сверху и украшенная круглыми шишечками. Кольцо-ручка была только слева. На холодном полу лежали мраморные плиты с выбитыми именами, под ними покоились многочисленные представители рода.

  Шуйский прислонился к мраморной плите. Она отдавала ледяным холодом. Мальчик отодвинулся, но теплее не стало. Вечерело. Мысль спрятаться от пана графа в его родовом склепе и незаметно там проплакать всю ночь его уже не грела, хотя ни кладбищ, ни огоньков, ни покойников храбрец не боялся. Слишком темно, слишком холодно, а еще и сесть негде.

  Шуйский стоял посреди склепа, наблюдая обычный весенний вечер. Еще не совсем тепло, но и не холодно, поют птицы, дует свежий приятный ветерок, вышли из зимней спячки нетопыри.

  Что-то прошелестело, разрезало воздух, хлопнуло и повисло на стене.

  Летучая мышь! - радостно воскликнул Шуйский, обожавший их бархатность и тихий писк. Она висела старой тряпочкой, только не на гвоздике, а на своих собственных крючках. Склеп Потоцких мышь выбрала за тихость и уединенность - здесь ей никогда никто не попадался.

  Шуйский любовался мышью, но та закрыла мордочку краем крыла и не обращала на него никакого внимания.

  - Мыша! - прошептал мальчик, мышечка! Ты кровь кушаешь?

  Летучая молчала.

  Шуйский расстегнул ворот рубашки и подставил ей щуплую шейку.

  - На, кусай!

  Мышь понюхала и отвернулась.

  Укуси меня, попросил он, укуси, я умру.

  - Отстань от бедной нетопежки - услышал Шуйский голос пана графа.

  Вот ты куда залез! А я ищу...

  - Пане Кшиштофе, зашелестел он, пане Кшиштофе...

  Да не бойся! Никто тебя наказывать не собирается. Ужинать пойдем. А завтра к нам придут гости с девочкой Магдаленкой. Надо будет тебя постричь, помыть. Смотри, ты весь перемазался: тут жир дверных петель налип, а здесь копоть от свечек накопилась за триста лет. Попрощайся с нетопежкой!