Шведский стол

Наташа очень любила отца, не очень любила мороженое и совсем не любила те два дня каждого месяца, когда отцу выдавали жалованье. Слово «жалованье» состояло в явном родстве со словом «жалость», а им обозначалась та теплая влага, которую вызывали в Наташиной душе бездомные кошки и собаки. Эта теплота не была неприятной, но от нее хотелось поскорей избавиться. «Жалованье» было отцовским словом, так называлась плата за его труд, исчисляемая в некой сумме. Из этой суммы он кроил свою жизнь, главным удовольствием которой были их посещения дорогой мороженницы. Они всегда встречались в районе пятнадцатого и тридцатого числа каждого месяца, но не строго в эти числа, потому что для того, чтобы программа была полной, требовалось соблюдение еще одного условия – шеф должен был отпустить отца с работы пораньше и оставить ему эту огромную монстрообразную машину, катание на которой Наташа очень любила. Как думал отец.

Он говорил ей, что работает телохранителем. Раньше она в это верила, ей это даже нравилось. Теперь она стала старше и понимает, что отец – простой водитель. «Шофер с образованием», – как говорит Наташина бабушка.

А у Наташиной мамы, по словам той же бабушки, помимо образования, есть еще талант, энергия и воля. И жизнь ее – жизнь модной и востребованной художницы – наполнена необыкновенными событиями, а для оценки ее работы существует гордое слово «гонорар».

Они были очень разными, ее родители. Наташа знала, что они никогда больше не будут жить все вместе. Она этого и не хотела. Ей вообще было легче общаться с отцом и матерью поодиночке. Иногда они ее сердили, каждый по-своему.

Наташе всегда было неприятно видеть, как отец вытягивает шею, проверяя не покусился ли кто-нибудь на доверенное ему транспортное средство. Иногда ей еще казалось, что отец тайком «ловит» производимое впечатление. А вот мама никогда ничего не ловила, зато Наташу иногда очень раздражала мамина независимость. Ей казалось, что мама совершенно свободна от всего, и от самой Наташи в том числе. Она обижалась, не разговаривала с матерью, на неизбежные бытовые вопросы отвечала односложно, как бы тестируя, когда же мама начнет всерьез о ней беспокоиться. Мама же только подтрунивала: «Наташка, у тебя, кажется, начался пубертатный период». В ответ Наташа готова была стены крушить от злости.

Правда, потом те же самые стены помогали ей маму прощать. В дом приходили новые друзья и начинали стенами восхищаться. У них дома дело было не в дороговизне, вернее, не только в ней. Дело было в том, что мама умела ставить ударения. В терракотовой прихожей, к примеру, на гранитном полу стояли два огромных старинных сундука каурой кожи, обитые медными лентами, с хитрыми замочками, и лежала гора разнокалиберных шляпных коробок. В никелированной кухне-столовой в стиле «техно» над столом на стене висел стул с медными шашечками заклепок, вполне заурядный старый стул, на котором запросто могли сидеть первые хозяева квартиры, жившие здесь лет сто тому назад. Вот только в спинку стула, как в раму, мама вставила свою собственную картину, изображавшую воображаемых первых хозяев, сидящих на таких же стульях и откушивающих завтрак. В большой дубовой гостиной, служившей одновременно библиотекой, мама устроила подиум для книг, оградив его перилами из крепких, совершенно естественных дубовых веток. А в ванной на мозаичную плитку, которая имитировала серый, чуть тронутый эрозией времени камень, повесила старую стиральную доску, странную такую штуку – неровно сизая волнистая металлическая поверхность в деревянной рамке на ножках. Дерево такое совратительно мягкое, что Наташе хотелось выцарапать на нем «Владик – дурак». Хотя Владик – одноклассник, сосед и сын маминых друзей – был круглым отличником и даже вел на телевидении детскую передачу. В Наташиных поклонниках он ходил с первого класса. Ему, кстати, больше всего нравилась Наташина комната. Там стояла строгая белая мебель, обязывавшая соблюдать порядок, стены тоже были белыми, но на одной висели четыре пустые рамки разного размера и цвета – черная, желтая, синяя и зеленая, а на другой, напротив рамок – четыре скрипки: взрослая полноразмерная, три четверти, половинка, и крохотная четвертушка. И единственный смычок, древко которого было выкрашено красным. «Каждый человек, Наташка, слышит собственную музыку, видит собственные цвета и собственной кровью рисует собственные картины», – сообщила Наташе мама. «Каждый человек, Владька, слышит собственную музыку, видит собственные цвета и собственной кровью рисует собственные картины», – сообщила Наташа Владьке. С тех пор Владька был убежден, что вся музыка, которую он сочинит, и все картины, которые нарисует, будут посвящены Наташе.

Наташа не была красавицей-школьной-примой, но ее всегда помнили – прямые длинные светлые блестящие волосы и открытое лицо с выразительными зелеными глазами. Она была похожа на отца. На этом строилось ее самое первое воспоминание.