Сила обстоятельств: Мемуары

В ней была своя сладость. По ночам мы гуляли на пляже, вдалеке доменные печи Гэри извергали пламя, в озере отражалась огромная рыжеватая луна, а мы разглагольствовали об истоках или конце света либо смотрели телевизор: давнишние и знаменитые боксерские бои, которые Олгрен комментировал для меня, старые фильмы, а вечером в субботу — превосходное эстрадное представление. Но часто без видимой причины — возможно потому, что Олгрен опасался, как бы один из нас не попал в сети этой призрачной гармонии, — лицо его замыкалось и он молча удалялся. Однажды мы снова пошли на скачки с каким-то другом, я скучала; на обратном пути в машине по радио с большой помпой сообщили, что война неизбежна. Быть отрезанной от Франции, чтобы переживать личную катастрофу, — все это показалось мне настолько отвратительно нелепым, что я разрыдалась. «Это пропаганда, это ничего не значит», — успокаивал меня Олгрен, который не верил в войну. Но я уже рухнула на дно пропасти, и мне понадобились часы, чтобы выбраться оттуда. В другой вечер Олгрен уехал в Чикаго: я любила беспощадное молчание этих одиноких дней и боялась его; с самого утра я перебирала горестные мысли и наконец села перед экраном телевизора. Показывали «Brief encounter»[31]

, и я обливалась слезами.

Через месяц в Миллер приехала Лиза. Я виделась с ней в 1947 году; как и прежде, мы много спорили, но очень хорошо ладили. Мы упали в объятия друг друга. Она сохранила всю свою красоту и причудливую пикантность. В той верной условностям среде, где жила Лиза, ее привычки, с которыми она не желала расставаться, навлекали на нее кучу неприятностей, и она очень забавно рассказывала о них. Однако встреча наша была омрачена. Олгрен воспротивился мысли поселить у себя чужого человека, да и дом к тому же был слишком мал, он нашел для Лизы комнату в пятистах метрах от нас, ее это рассердило. Она решила остаться на две недели, я собиралась вернуться во Францию через месяц и из-за сложности моих отношений с Олгреном чувствовала необходимость побыть наедине с ним. Искренности Лизы я всегда противопоставляла только одно: такую же точно искренность; я опять прибегла к ней, и Лиза снова назвала меня «часами в холодильнике». Несмотря на ее экспансивность и приветливость, Олгрен счел Лизу холодной. «К тому же, — сказал он мне, — у нее всегда такой вид, будто она ждет, что я пройдусь на голове». В самом деле, естественное поведение для Лизы — это ироничное недоверие, и чтобы победить его, надо было как-то отличиться. Дело дошло до того, что однажды утром Олгрен заявил, что уезжает в Чикаго. В конце концов мы решили, что я сама поселюсь там с Лизой на два-три дня.

По отношению ко мне она испытывала двойственные чувства. На ее взгляд, во время войны я занималась ею меньше, чем следовало. Лиза все еще сердилась на меня за то, что я приносила ее в жертву своей работе, и обида эта обернулась против того, что я писала; она не раз намекала мне, не открыто, но довольно прозрачно: «Как это печально, быть писателем второго ряда!» Такой мрачный настрой отражал ее собственные отношения с литературой: она и хотела и не хотела писать. «Зачем, если все равно на тебя упадет бомба?» — говорила она мне. На самом деле ее разрывали противоречивые чувства, потому что у нее было дарование, но не было призвания. Ее талант находил выражение в новеллах и сказках, которые появлялись в журналах, а главное, в ее письмах; она обладала даром краткого изложения и выбирала слова со счастливой небрежностью, но когда оставалась наедине со стопкой чистых листов бумаги, у нее не хватало духа. Думается, ее не слишком интересовали другие, чтобы терпеливо вести с ними долгую беседу, страница за страницей.

Да и жизнь ее хромала; Лиза приехала в США, потому что любила одного мужчину, и еще для того, чтобы есть досыта; любовь померкла, Лиза собиралась разводиться, а насыщаться она уже привыкла. Свои детские невзгоды она надеялась компенсировать материнством, однако эти невзгоды плохо подготовили ее к тому, чтобы нежить и лелеять маленькую девочку, с которой она отождествляла себя и слишком сильно, и в то же время слишком мало. Она была признательна Америке за то, что та приняла ее, но не находила там человеческих и интеллектуальных отношений, к которым привыкла в Париже. Она готовилась к преподавательской деятельности и блестяще проявила себя, но своей агрессивностью вызвала раздражение собственных учителей. Ей было свойственно пренебрежение, хотя она легко поддавалась очарованию; отгороженная от людей тем холодком, который угадал в ней Олгрен, она бросалась в сложные и подчас невозможные авантюры.

В Миллер я возвратилась одна. Олгрен, который несколько месяцев назад встретился в Голливуде с бывшей своей женой, сказал, что собирается вернуться к ней. Ладно, пусть так. В конце концов отчаяние опустошило меня, и я уже не реагировала.