Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала XX в.

Примечательно, что на одном из конкурсов Семён Григорьевич получил звание «национального еврейского поэта». Но писал он преимущественно на русском языке. А русско-еврейская литература, по словам её историка Василия Львова-Рогачевского, «всегда была двуликим Янусом: одним ликом обращена к русскому читателю, другим к еврейскому, одним ликом к русской литературе, другим к своей книге – к Библии». И хотя писавший на иврите и идише крупнейший поэт XX века Хаим Нахман Бялик (1873-1934) говорил о Фруге: «Читая его русские стихи, я не замечал русского языка. Я чувствовал в каждом слове язык предков, язык Библии», тем не менее русская словесность оказала на поэта решающее влияние. Свое поэтическое дарование он взрастил на произведениях русской классики, которые любил и считал своими, испытывая за них чувство законной гордости. И в этом своём преклонении перед её высокими нравственными идеалами, защитой униженных и оскорблённых, вечными поисками истины и добра Фруг был постоянен и последователен.

Позиция его тем более полемична, что и сегодня некоторые ревнители еврейства, уличив даже признанного мастера слова в антисемитизме, с порога отвергают и всё ценное, им созданное, обедняя тем самым собственную культуру. Отношение Фруга к русским классикам принципиально иное. Так, «пленительными тайнами непостижимой красоты» была полна для него поэзия Пушкина, воздействие которой на творчество поэта огромно. Он находит для своего великого предшественника определение весьма точное – «светильник дум» – и называет его:

Венча́нный лавром вечной славы,

Певец Онегина, Полтавы,Кем русской лиры стройный звонПевучей, светлою волноюРазлит над русскою землёю.

В статье «Чувства добрые» Семён Григорьевич задаётся целью показать значение Пушкина для российского еврейства. Он приводит знаменитые слова из пушкинского «Памятника»:

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,И назовёт меня всяк сущий в ней язык:

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикийТунгус, и друг степей калмык.

Вслед за этими восторженными оценками Фруг цитирует строки, в коих, как он деликатно выражается, «пророческий дар поэта в значительной степени уступал его мощному поэтическому дару»:

Однажды созвал я весёлых гостей,

Ко мне постучался презренный еврей.

«Что же мы видим? – вопрошает Семён. – Дикий в то время тунгус едва ли стал менее диким; степи калмыцкие и поныне лежат объятые многовековым сном, чуждые животворной силы пушкинских вдохновений. А знают и любят Пушкина сотни тысяч потомков “презренного еврея”, которые читают его творения и благоговеют перед его великим бессмертным гением». Он пишет о широком приобщении еврейства к русской культуре, особенно массовым в эпоху царя-освободителя Александра II: «И тогда-то к Пушкину действительно “постучался еврей”, но не за презренным “златом”, которое платят шпиону, а за чистым золотом возвышенных поэтических вдохновений. Тысячи детей “презренного еврея” стали учиться русскому языку. Первое стихотворение, выученное еврейским ребёнком, было Пушкина. Первый восторг поэтического настроения, испытанный еврейским юношей, еврейской девушкой, почерпался ими у Пушкина». И особенно отрадно, что произведения великого поэта переведены на древнееврейский, и иудей, «ещё не зная русского языка, уже будет знать и любить того, кто составляет венец и гордость русской литературы».

Фруг горячо пишет: «Поэзия… создаёт в человеческой душе ту нравственную атмосферу, в которой, как зерно в рыхлом чернозёме [сравнение, характерное для сына пахаря! – Л.Б.], зарождаются, растут и зреют добрые чувства и высокие мысли… Как полезно, как благодатно было бы именно теперь пробуждение “добрых чувств” к обездоленному, измученному вековым бесправием народу, который рвётся к знанию и свету, как милости, просит права “учиться”, чтобы свои силы и знание своё употребить во благо себе и другим». Поэт сожалеет, что великий Пушкин не знал, чем стали российские иудеи за последние пятьдесят лет: «Если бы он видел хотя бы одного врача-еврея, добровольно отправляющегося в местности, заражённые холерой, цингой, голодным тифом, еврея, занимающего кафедру русской словесности, еврея, всю жизнь работающего в стенах публичной библиотеки над старинными рукописями, и в то же время сотни других евреев, лишённых возможности применять к живой и благотворной деятельности свои знания и силы, – он, стремившийся пробуждать своей лирой чувства добрые и милость к падшим призывать, вряд ли прошёл бы молча мимо этих явлений».