Симфония хруста

Ну что, отсмеялись? Садисты… Зато теперь, я думаю, вы уже не осудите меня за то, что к пяти годам я завел себе привычку сбегать из дома каждый раз, когда поблизости раздавался топот незнакомых ног или гудок автомобиля. В общем, по той же, наверное, причине, гостеприимного хозяина из меня не получилось…

Что? Вы не отказались бы от чашечки кофе? Хм, я тоже. Хотите приготовить нам обоим? Правда вам придется сбегать за ним в магазин, возьмите деньги на туалетном столике.

P.S. Видите? Я предупреждал.

* * *

Всю свою жизнь мой старик был уверен, что имя непременно должно что-то значить, иначе вырастет не человек, а пустое место – «дырка от бублика, хе-хе-хе». Так что в тот самый миг, когда врач, поднимая меня над головой, воскликнул «Это мальчик!», он начал придумывать мне достойное имя. А уж когда оказалось, что мой зад «осенен божьим знаком»… Идея дать мне «то самое» имя стала для него навязчивой идеей. В течение шести дней, последовавших за моим рождением, он мало ел, почти не спал, не брился, не прикладывался к апельсиновому ликеру и даже не разговаривал, как обычно, со свежеиспеченными булочками. Однако на седьмой день его, к несчастью, осенило – он решил назвать меня самым французским словом из всех, которые знал (не взирая даже на то, что оно вообще-то женского рода), – Baguette³

.

Пожалуй, вам может показаться странным, что четвертого ребенка в семье вдруг решили назвать в честь батона. Однако это только до тех пор, пока я не представлю вам своих братьев и сестру. Знакомьтесь, друзья: Brioche⁴, Р^at'e⁵ и Muscade⁶.

Несложно, я думаю, догадаться, что все они были названы так вкусно только для того, чтобы оправдать надежды нашего отца и продолжить династию пекарей. Боже, я до сих пор помню, как каждую пятницу, после ужина, отец заставлял нас собираться в гостиной и вдохновенно рассказывал историю, которую я и сейчас могу повторить слово в слово. Наш пра-прадедушка приехал в Париж из Прованса и занялся было торговлей петрушкой, но быстро понял, что много на ней не заработаешь. Тогда-то ему в голову и пришла идея печь хлеб. Он вставал в три часа утра и пек, пек, пек – до тех пор, пока руки у него не начинали болеть. Потом он распахивал окна своей крохотной пекарни и приманивал покупателей ароматами свежеиспеченных булочек и хлебов… Дело росло, у моего пра-пра появились помощники, за адский труд которых он платил скудное жалование, а чуть позже еще и помощница, которой, к счастью, не приходилось даже платить, ибо она поклялась перед алтарем помогать мужу бесплатно. Нет, конечно, клятва звучала иначе (В болезни и здравии, в горе и радости…), но поверьте мне, суть ее была именно в этом.

В 20-х годах хлебный бизнес пережил тяжелое потрясение из-за закона, который запрещал булочникам начинать работу до четырех часов утра. Французы в то время предпочитали покупать к завтраку круглый хлеб, однако на его выпечку уходило слишком много времени. Вот тогда-то мой гениальный пра-пра и придумал будущий символ Франции весом в 234 грамма и длиной в 65 сантиметров – багет!

Признаться, я всегда сомневался и сомневаюсь до сих, что в нашем роду могли быть такие гениальные личности, но отец верил в это свято. Для него эта история была чем-то вроде библейской легенды, сомневаться в которой – худший из грехов! В пору переходного возраста Бриош пытался воспротивиться пятничной пытке семейной историей, но каждый раз, когда в его глазах появлялся опасный бунтарский огонек, мама слегка сжимала его плечо ладонью, и он молчал. Господь свидетель, мама всегда была миротворцем и добрым ангелом.

Что бы мы делали без тебя, мам?

* * *

Так или иначе, судьбой мне уготовано было стать Багетом. Однако наш приходской священник (благослови его, Господь) настоял на том, чтобы меня назвали именно Бенджамином. Ибо таковой, по его словам, была «воля Божья».

Не знаю, участвовал ли в этой комедии Бог, но мне почему-то кажется, что священник (которого, кстати, тоже знали Бенджамином) лукавил. Думаю, он просто чувствовал, что ему недолго осталось топтаться на этой земле и хотел оставить после себя нечто большее, чем два мешка свечных огарков и три тетрадки сомнительных мемуаров, которые, само собой, никто не напечатает.