Симфония хруста

По большому счет, я не сержусь на них, на моих братьев и сестру. Отец слишком ясно давал им понять, что я для него особенный, а дети такого не прощают. Мне было проще, чем им, завоевать его одобрение – для этого я просто мог спросить, маргарин какой жирности он предпочитает – а я даже не пытался его завоевать. Несмотря на оказываемое мне доверие, несмотря на даримые мне в неограниченных количествах любовь и благосклонность, я, как говорится, гулял сам по себе и ценил только свое мнение.

В общем, я был не такой как они, не такой как все вообще. Я не дрался с соседскими мальчишками, не таскал куски пирога со стола или конфеты из шкафа, не мучил жуков, не играл в куклы и машинки, не строил песочных замков. Мне все это было не нужно.

Потому что у меня была моя фантазия.

* * *

Из дневника Мускат Лавелло

14 июня, год 1965

Мой младший брат – придурок! Ненавижу его!

НЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУ

Скорее бы выйти замуж и сбежать из этого сумасшедшего дома! Не понимаю, почему папа с мамой так носятся с Бенджамином!

НЕ – НА – ВИ –ЖУ!

* * *

Пожалуй, единственным, кто так и не смирился с тем, что я чудак, был мой отец. Он как будто видел во мне только то, что хотел видеть – воплощение своей простенькой мечты о приемнике, которому достанется пекарня и который продолжит дело, начатое еще нашим пра-пра. Я помню, как дважды, а то и трижды в неделю он будил меня в 4 часа утра (боже, в это время даже петухи еще сладко спят и видят во сне симпатичных курочек) и, крепко держа за руку, тащил на кухню. Я безнадежно зевал и хлопал глазами, силясь прогнать сон, мои ноги заплетались и спотыкались о каждую ступеньку лестницы, а полы ночной рубашки, доставшейся мне в наследство от Патэ, мели полы, кое-где присыпанные, как снегом, мукой и сахарной пудрой. Я знал, мы идем слушать симфонию хруста.

– Только послушай это, – говорил отец, подталкивая меня к столу со свежеиспеченными булочками и бережно подхватывая с противня одну из них. – Слушай, – снова повторял он, надламывая еще теплый хлеб над моим ухом. – Вот так и только так должны звучать настоящие булочки с корицей. Это же симфония, симфония хруста!

Потом были имбирные пряники, которые с едва слышным «тук», разламывались у моего лица пополам и осыпали сладкими крошками мои губы и нос. Громко и непокорно хрустели маленькие коричневые крендельки с кунжутом. Огромные караваи с завитушками из теста «лопались по швам» шумно и как-то деловито. Пончики, пожалуй, звуков не издавали. Зато карамельная глазурь на них ломалась, как самый первый лед на лужах осенью – звонко и юно. Однако жемчужину коллекции – багет – отец всегда оставлял напоследок. Его мякоть была теплой и душистой, она таяла во рту, оставляя на языке легкий сладковатый привкус домашнего хлеба… Но «мякоть – это только мякоть, ничего более! Главное в багете – это корочка. Она должна хрустеть задорно и призывно, она должна соблазнять и обещать неземное удовольствие! Послушай, в этом хрусте вся Франция: морозное утро, парад на главной площади, любовь…»

Хр-р-русть!

«Это симфония, сынок, симфония хруста!»

Его слова, запахи кухни, перекличка пекарей, хруст хлеба – все это сливалось в моей голове в единую мелодию, над которой всегда звучал голос моего отца, повторяющий снова и снова – «симфония хруста, это симфония хруста, сынок!»

Признаться, тогда я не понимал смысла этих экскурсий в мир хрустов и уютных, убаюкивающих запахов, но ни разу не отказал отцу. Я не мог расстроить его. Что толку скрывать, я любил своего старика. Быть может, любил даже больше, чем сам думал.

Быть может, даже больше, чем думаю до сих пор.

* * *

Ну да хватит сентиментальных воспоминаний! Перейдем-ка лучше к кое-чему поинтересней…

По иронии судьбы мою первую любовь звали Бёр¹¹. Думаю, если бы отец все-таки настоял на том, чтобы меня назвали Багетом, наш роман продлился бы дольше. А так… согласитесь, Бенджамин с Маслом – это звучит, по меньшей мере, смешно!

Мы познакомились в школе, куда родители отправили меня в надежде, что учителя выбьют из моей головы всю ту чушь, которая мешала моим занятиям пекарским делом. Пф, какая наивность… Я с удовольствием учился читать и писать, но только потому, что все это развивало мой внутренний мир. И позволяло усложнять разыгрываемые в нем бои, в которых я, само собой, всегда оказывался победителем.