Символика еды в мировой литературе

Петр Петрович Петух – это персонаж, который олицетворяет собой очень важную часть русского менталитета. На лекции про Муми-троллей мы говорили о том, что для Муми-мамы весь мир может стоять вверх дном, может быть полный бардак везде и наводнение в гостиной, но кофе с утра надо выпить. Русский человек может очень пренебрежительно относиться ко многому, но свои ритуалы он соблюдает неукоснительно. Это вопрос чести. Петух не думает об абстрактных материях. Но заказ обеда для Петуха – это симфония. Петух не знает скуки. Вот Платонов как раз – это образец такого русского денди, прошедший через определенные эволюции Онегин, в будущем это классический лишний персонаж 1860-70-х годов, это человек, который всегда скучает. Он не может даже всерьез полюбить. Ему всегда грустно, скучно. Это герой нашего времени, написанный хотя и чуть попозже, но зато бескомпромисснее, без всякого умиления и любования. Красавец, которому всегда тухло, скучно жить, немножко автопортрет Гоголя, потому что Гоголь, может быть, и не красавец, но пресыщенный, скучающий, все уже знающий. А Петух говорит ему:

«Помилуйте! ‹…› Никогда! Да и не знаю, даже и времени нет для скучанья. Поутру проснешься – ведь тут сейчас повар, нужно заказывать обед. Тут чай, тут приказчик, там на рыбную ловлю, а тут и обед. После обеда не успеешь всхрапнуть – опять повар, нужно заказывать ужин. Когда же скучать?»

И действительно, для Петуха заказ еды – это знаменитая сцена «приготовь ты мне кулебяку», которая ведь на самом деле изобличает огромную сложность его внутренней жизни. Чичиков не может уснуть за стеной, потому что Петух так перечисляет компоненты, что у Чичикова, только что очень плотно пообедавшего, вскипают слюнки. Чичиков, собираясь ложиться спать после обеда у гостеприимного Петуха с его абсолютно лукулловскими пиршествами стучит себя по животу: «Барабан! – сказал, – никакой городничий не взойдет!». Здесь, конечно, Гоголь цитирует известную шутку Крылова, который, когда сытно был накормлен, говорил, что «вот теперь уж никто не войдет». Но когда внесли любимые им песочные пирожки французские с печенкой, воскликнул: «О! Ну, теперь вся эта шваль потеснится. Генерал пришел».

(смех в зале)

Крыловское объедение на самом деле не более чем метафора, когда он говорит: «Да, главным интересом в жизни стало обжорство». Это вызывающий образ жизни. Мы-то помним с вами раннего Крылова, который был злобным сатириком, который разрыдался, слушая «Горе от ума», сказал: «О! При матушке Екатерине меня бы за такую пьесу в Нарым бы закатали. Да?! А ты-то что? Ты сетуешь еще, ты жалуешься. Да мы рта не могли открыть». И конечно, поздний Крылов, который так боялся Нарыма и Тобола, символом и смыслом своей жизни сделал чревоугодие – демонстративное, подчеркнутое.

Я думаю, что он далеко не был таким гедонистом в душе. И фразу Крылова хорошо знавший его, во всяком случае бывавший у него, Гоголь цитирует из первых уст. Вот Чичиков со своим животом, куда не пройдет городничий, тугим, как барабан, ложится спать и вдруг слушает за стеной, как Петух говорит:

«Да кулебяку сделай на четыре угла. ‹…› В один угол положи ты мне щеки осетра да визиги, в другой гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого, какого-нибудь там того. Да чтобы она с одного боку, понимаешь, подрумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, пропеки ее так, чтобы всю ее прососало, проняло бы так, чтобы она вся, знаешь, этак растого – не то, чтобы рассыпалась, а истаяла бы во рту как снег какой, так чтобы и не услышал. ‹…› Но и сквозь одеяло было слышно: “А в обкладку к осетру подпусти свеклу звездочкой, да сняточков, да груздочков, да там, знаешь, репушки, да морковки, да бобков, там чего-нибудь этакого, знаешь, того растого, чтобы гарниру, гарниру всякого побольше. Да в свиной сычуг положи ледку, чтобы он взбухнул хорошенько”.

Много еще Петух заказывал блюд. Только и раздавалось: “Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько”. Заснул Чичиков уже на каком-то индюке».

(смех в зале)