Символика еды в мировой литературе

Естественно, представить себе, что все это Петух делает из чревоугодия, было бы неправильно. Петух, который во многих отношениях списан с Крылова. Здесь, кстати, неслучайно этакое обыгрывание родства фамилий – крыло, петух – это у Гоголя вообще неслучайно всегда. А Гоголь ведь тоже птица, как мы знаем. Так вот для Петуха, который Гоголю в каком-то смысле синонимичен, это способ занять безвременье, это способ занять себя. Все тоскуют, жалуются. Но, помилуйте, действие «Мертвых душ» происходит в 1840-е годы и пишутся они в 1840-е годы, да и 1830-е в этом смысле не очень хороши. Время вдруг переломилось, исчезли люди 1820-х годов с их прыгающей походкой. Как Тынянов пишет: «Мертвое время. А что делать в это время? Ну, жрать. А хоть бы и жрать». И у Стругацких Виктор Банев говорит: «История человечества знает не так уж много эпох, когда люди могли выпивать и закусывать квантум сатис». И мне кажется, что образ Петуха – это образ не просто положительный, хотя и компромиссный, но глубоко привлекательный. Занять себя приготовлением еды – не худшее дело, потому что Петух еще и бешено гостеприимен, он постоянно всех закармливает. И когда Чичиков садится в коляску, он замечает, как известная принцесса, что со всех сторон какие-то появились какие-то «горошины», на что бы он ни сел, он упирается в какое-то ребро. Он думает: «Господи, неужели я так разъелся?» – Нет, – ему объясняют. – Это просто в коляску напихали подарков от Петуха. – «Добрый, прелюбезный барин, – говорит Селифан, – такой прелюбезный, что даже и шампанского вынес». Да, слугу шампанским угостил. Петух добр, он на всех пытается распространить (и кстати, на замечательной иллюстрации Боклевского он именно такой) распространить свою щедрость, свою избыточность, и эта избыточность привлекательна по-своему. Что мы помним про Лукулла? Помним, что он закатывал пиры, но ведь про других богачей Римской империи мы и этого не помним. Мы знаем, что Рим погиб от разврата, но чревоугодие, ей-богу, еще далеко не худший разврат. И как раз то, что Петух так широко вокруг себя распространяет эти избытки, – вот это делает Гоголя великим реабилитатором чревоугодия в глазах нации. Потому что именно у Гоголя еда, причем знатная еда, интерес к еде, – это впервые стало признаком положительного героя. Можно вспомнить Тараса Бульбу, который кричит:

«Козак не на то, чтобы возиться с бабами. ‹…› Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков[1]; тащи нам всего барана, козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не с выдумками горелки, не с изюмом и всякими вытребеньками[2]

, а чистой, пенной горелки, чтобы играла и шипела как бешеная».

Да! И вспомним кабана с капустой и сливами, которыми угощают пани Катерина и пан Данила своего неожиданного тестя в «Страшной мести». Данила говорит:

«Отчего же, тесть, ‹…› ты говоришь, что вкуса нет в галушках? Худо сделаны, что ли? Моя Катерина так делает галушки, что и гетьману редко достается есть такие. А брезгать ими нечего. Это христианское кушанье! Все святые люди и угодники божии едали галушки».

А кто не ест галушек, тот, выходит, не христианская душа. Очень интересно, как у Гоголя украинское язычество сочетается с христианством. Ведь когда один из гоголевских героев поедает галушки, которые сами прыгают в сметану и обмакивают себя в ней, и в таком виде прыгают к нему в рот, – это доброе колдовство, понимаете? Это колдовство, в котором нет никаких негативных коннотаций. Потому что где еда – там хорошо. Когда гоголевские герои едят, они тем самым как бы выполняют некий добрый религиозный обряд: преломить хлеб на самом деле – это чрезвычайно важная функция, объединительная функция. Отец пани Катерины не ест галушек: «Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул вместо водки из фляжки, бывшей у него в пазухе, какую-то черную воду».

И самая, наверное, страшная сцена Тараса Бульбы – где Андрий приносит хлеб в осажденный город, и умирающий от голода человек, получив у него буханку, изгрыз, искусал этот хлеб и не в силах откусить от него умер, сжимая эту буханку. Голод у Гоголя – это всегда спутник злобы, агрессии, страдания. И когда Андрий приносит хлеб, Гоголь в душе во многом, конечно, на стороне Андрия, потому что принести хлеб голодным, принести хлеб осажденным – это не предательство, это акт милосердия. И мы Андрия горячо жалеем.

Замечательная статья Бориса Кузьминского «Памяти Андрия» как раз доказывает амбивалентность гоголевского отношения. Конечно, Остап и сух, и жесток, и его терпение героическое оборачивается недостатком душевной тонкости. А Андрий, который приносит хлеб голодным, – это все-таки персонаж, за чью душу можно и помолиться.