Сингарелла

На очередном штабе были подведены итоги операции: победа не за нами, увы! Но не выиграли мы только по этическим причинам. Потому, что зайти дальше в своих „любовных шашнях“, как шутила моя жена, мы с Ларисой не имели права. Строго говоря, мы не рассчитали своих сил. „Природа оказалась выше нас!“ — блеснул я своей философией, не уверенный, впрочем, что сказал верно. Нужно было что-то делать. В конце концов, после бурных и бесплодных дебатов „на троих“, мы с женой, уже совершенно не интересуясь Ларисиным мнением, вынесли окончательный вердикт: отселить Ларису от Афанаса и Гертруды и временно дать ей приют в нашей, не столь одиозной, семье.

— Ничего, Лариса! — успокаивала приятельницу моя жена, помогая подруге разбирать вещи (там были и мои предметы туалета). — Все будет… ништяк! — Досталось и мне: — Отгулялся, ловеласик! С возвращением!

Строительство нового корпуса затянулось, и мы втроем прожили целый год. После этого Лариса получила отдельную комнату.

Но пожить нормально Ларисе в этом городе так и не удалось. Пошел слух, что она долгое время водилась с любовником, женатым мужчиной. По причине приобретения репутации „огрызки“ и „обмылки“ она никак не могла наладить личную жизнь: на нее заглядывались женатые и разведенные, а невинные не строили относительно нее серьезных планов (как, впрочем, и женатые, и холостяки). В конце концов, Лариса, не доработав договорного срока, вынудилась уехать в другой город, где, на удивление, быстро пошла по служебной лестнице и удачно вышла замуж, о чем она писала нам в нескольких письмах (жена читала их вслух). Потом она писать перестала…

* * *

Судя по всему, очнулся Кирилл быстро.

Обнаружил, что его левая нога, задранная кверху, прочно застряла в железном стремени, как в гибельной петле.

И лежал, пронзенный болью от плеч до ступни, нелепый и беспомощный, дёргая ногой, не в силах освободится из смешного плена, весь во власти лошади.

Если Ласка сейчас пойдет, то и он бессильно поволочиться следом, стукаясь телом о камни, умирая в неслышимых никем из людей стонах…

И он подумал, что такой конец его короткой ковбойской жизни был бы вполне логичен, ведь хотя бы иногда должна торжествовать справедливость и хоть частично искупаться вина всего человечества перед лошадьми — самыми доверчивыми и беззащитными слугами человека.

Но Ласка стояла и… спала.

И Кириллу ничего не оставалось, как найти способ освободиться, встать и продолжать жить.

Отдышавшись, он изловчился, зацепился одной рукой за путлище, другой за подпругу, подтянулся и, наконец, достал до седла; правая нога нашла опору…

Освободившись сам, теперь он торопливо раскрепощал Ласку: отвязывал, отстегивал все, что обтягивало, сковывало лошадиную голову, все эти проклятые грызла, мундштуки, трензеля…

Ласка послушно и даже с удовольствием разоблачалась, отдавала Кириллу свои украшения…

…Что-то рванул — и седло съехало набок, Ласка облегченно храпнула и засучила от удовольствия ногами…

— Теперь не лопнешь!.. — пошутил Кирилл, окончательно расправляясь с седлом, и устыдился собственной шутки, показавшейся грубой и развязной.

Освободив Ласку от пут, Кирилл стал вынимать из карманов яблоки и, как показал гречанка, на раскрытой ладони, дарить их Ласкиным губам. Ласка привычно забирала угощение, слюнявя Кирилловы пальцы, чему он смеялся, тихо и радостно.