Сингл и Сингл

Оливер бросает взгляд на Зою, но та уже исчезла, Павла укачивает Тинатин.

– Тайгер говорит, что вы занимаетесь торговлей, – бормочет он. – Что это означает? Он говорит, что вы получаете огромную прибыль. Как? Он собирается вложить ваши деньги в индустрию отдыха. За шесть месяцев. Как?

В свете настольной лампы лицо Евгения выглядит более древним, чем скалы Вифлеема.

– Ты когда-нибудь лжешь отцу, Почтальон?

– Только по мелочам. Чтобы защитить его. Как мы все.

– Этот человек не должен лгать сыну. Я тебе лгу?

– Нет.

– Возвращайся в Лондон, Почтальон. Продолжай следить за соблюдением законности. Отдай письмо отцу. Скажи ему, русский старик говорит, что он – дурак.

Раздевшись, Зоя ждет его в постели гостиничного номера. Она принесла ему подарки, завернутые в коричневую бумагу. Иконка, которую ее мать Тинатин носила в дни церковных праздников при социализме, ароматическая свечка, фотография ее отца в военно-морской форме, стихотворения грузинского поэта, который очень ей дорог. Зовут его Хута Берулава, он – мингрел, который писал на грузинском, ее любимое сочетание. Прижимая палец к губам, она предлагает ему молчать, потом раздевает его. Оливера неудержимо тянет к ней, ему не терпится слиться с ее телом, но он заставляет себя отодвинуться.

– Если я решусь предать своего отца, тебе тоже придется предать отца и мужа, – осторожно начинает он. – Чем занимается Евгений?

Она поворачивается к нему спиной.

– Дурными делами.

– Какое самое дурное?

– Они все.

– Но какое самое худшее? Хуже остальных? На чем они зарабатывают такие деньги? Миллионы и миллионы долларов?

Метнувшись к нему, она зажимает его между своими бедрами и пускается вскачь, будто думает, что, на-садившись на его член, лишит Оливера дара речи.

– Он смеется, – выдыхает она.

– Кто?

– Хобэн… – Она все яростнее скачет на нем.

– Почему Хобэн смеется? Над чем?

– «Это все для Евгения, – говорит он. – Мы выращиваем новое вино для Евгения. Мы строим ему белую дорогу в Вифлеем».

– Белую дорогу? Из чего? – порывистое дыхание вырывается из груди Оливера.

– Из порошка.

– Какого порошка?

Она кричит, достаточно громко, чтобы перебудить половину отеля:

– Из Афганистана! Из Казахстана! Из Киргизии! Хобэн это устроил! Они проложили новый маршрут! С Востока через Россию!

Слова сменяются бессвязными звуками, человеческая речь исчезает, остается только звериная страсть.

* * *

Пэм Хосли, Ледяная Королева Тайгера, сидит за полукруглым столом, отгородившись фотографиями трех ее мопсов Шадрача, Мешача и Абернего и красным телефонным аппаратом, который напрямую связывает ее со Всемогущим. Утро следующего дня. Оливер не спал. До утра пролежал с открытыми глазами в постели в Челси-Харбор, безо всякого успеха пытаясь убедить себя, что он по-прежнему в объятьях Зои, что он никогда в жизни не входил в безликую комнату для допросов в Хитроу, не говорил одетому в форму таможенному офицеру многое из того, чего не решался сказать самому себе. А теперь, в огромной приемной кабинета Тайгера, у него высотная болезнь, он потерял дар речи, боится, что стал импотентом, мучается похмельем. Письмо Евгения он сначала сжимает в левой руке, потом перекладывает в правую. Переминается с ноги на ногу и откашливается, как идиот. По спине вверх-вниз бегут мурашки. Когда он решается заговорить, пропадают последние сомнения в том, что он – худший в мире актер. И он знает, что через несколько мгновений Пэм Хосли закроет это шоу из-за недостатка достоверности.

– Не могли бы вы передать это письмо Тайгеру, Пэм? Евгений Орлов просил вручить его лично, но, я полагаю, вы – уже достаточно лично. Хорошо, Пэм? Хорошо?

И все действительно было бы хорошо, если бы Рэнди Массингхэм, веселый и обаятельный, только что вернувшийся из Вены, не выбрал этот самый момент, чтобы появиться в дверях своего кабинета.

– Если Евгений говорит лично, значит, так и должно быть, Олли, старина, – воркует он. – Боюсь, таковы правила игры, – мотает головой в сторону ведж-вудовских дверей. – Только в руки твоего отца. На твоем месте я бы не отирался в приемной, а открывал дверь ногой.