Синие цветы I: Анна

Припомнив Олле, я мысленно согласилась с Эрелем. Я видела Олле всего несколько раз. Это был длинный нескладный парень, предпочитающий мятые брюки и растянутые свитера. Хмурый и замкнутый, с вечно отсутствующим взглядом, он вызывал интерес, но к нему было легче испытывать неприязнь или равнодушие, чем сочувствие, таким неприступным он казался. Все, что я знала о нем, стало мне доступным со слов Науэля. Олле был одержим суицидальными мыслями. Он рос вполне нормальным ребенком – или же ребенком, производящим впечатление нормальности, пока, накануне своего тринадцатилетия, не сбежал из дома. Домой его вернули только через три недели. Истекающий кровью, он был обнаружен на другом конце страны – войдя в море, он вскрыл себе вены.

– Извини за вопрос… я понимаю, что это неуместно, но мы все любопытствуем… хотя бы с тобой у него что-нибудь было?

Науэль посмотрел на Эреля с возмущением. Эрель поднял вверх руки с ножницами.

– Я понимаю, я плохой. И все же?

– Почти.

– То есть? Насколько почти?

– Хватит, – отрезал Науэль.

– Хорошо-хорошо, – Эрель пожал плечами. – Что насчет волос? Режем? Уверен?

– Да хоть совсем откромсай мне голову, – ответил Науэль угрюмо. – В последнее время на нее валится так много бед, что она мне надоела.

Несколько минут слышалось только щелканье ножниц, отсекающих обесцвеченные пряди. Потом Науэль выдавил:

– Мы с ним недавно поссорились.

– С чего бы? – спросил Эрель.

– Мы ходили на концерт Аделии. Ее голос был чудесным, она сама была чудесной, все было на удивление хорошо. И после он мне сообщает: «Я так счастлив, что мог бы умереть» – и уходит в туалет. Мне эта фраза сразу не понравилась. Он долго не возвращался, и я пошел за ним. А он себе руки порезал в кабинке. И не просто порезал, а располосовал. Гребаный кретин, как только смелости хватило. И ржет. Я вызвал неотложку, а он еще пытался мне помешать. Дрался со мной, представляешь?

Изумление отчетливо проступило в голосе Науэля.

– Я сказал ему: «Как же вы все меня достали. Запредельно», а он ничего не ответил, только клацнул зубами и посмотрел на меня с такой злобой, будто мечтал порвать на куски. Я думал, за неделю он успокоится, но он был все еще в бешенстве, когда я встретил его снова. Вопил на меня во всю глотку, а я молчал и таращился на него, как кретин. Он сказал, что кому-кому, но не мне было останавливать его, потому что я сам не больше, чем труп, который зачем-то еще ходит. А я думал: может, так оно и есть, я – живой мертвец? Какое право у меня спасать его?

– А ты считаешь, что правильнее просто позволить человеку убить себя?

– Но это же его тело, и он сам решает, что с ним делать – как одеть, кому отдать, оставить ли в живых. Самоубийство и саморазрушение – это личное дело человека, и никто не имеет права вмешиваться. И само по себе желание спасти… вдруг оно всего лишь малодушие? Ты не хочешь наблюдать его смерть, ты не хочешь потерять его, и в итоге все, что ты делаешь для него, ты делаешь только для себя, заставляя его страдать дальше и дольше.

– А вдруг помощь – действительно помощь? – кротко возразил Эрель. – Ты стараешься протолкнуть человека сквозь мрачный период его жизни, если уж ему не хватает сил сделать это самостоятельно. Не все несостоявшиеся самоубийцы заканчивают в кровавой луже на дороге. Ведь ситуация в любой момент может наладиться, если только выдержишь, не сдашься раньше времени.

– Я не знаю, – Науэль потер переносицу.

– Не дергайся, – Эрель схватил его за голову. – А то я отрежу тебе ухо.

– Мое настоящее существование представляется мне лишенным всякой логики. Как будто тонешь и все никак не можешь достигнуть дна. Когда я думаю об этом, я понимаю всю ту ненависть, которую он обрушил на меня за мое вмешательство.

– Он не ненавидел тебя. Ты же был его единственным другом. Он просто был так разрушен внутри, что ни с кем не мог нормально взаимодействовать. Не воспринимай его уход как свою вину. Такой финал был неотвратим, как пуля, выпущенная прямо в цель.

– Дело не только в нем, – мрачно возразил Науэль. – Он один из многих.

– Корни пора красить. Если ты не хочешь, чтобы все были в курсе насчет мышиного цвета, подаренного тебе природой.

Вероятно, впервые в жизни Науэля не заботили отросшие корни.

– Я не понимаю, что не так с ними со всеми. С нашим поколением вообще. Эрель, ты осмотрись, когда в следующий раз придешь в клуб – где наши ровесники? Сплошь сопливые малолетки и несколько твидовых мужиков, что ходили ловить рыбу еще за десять лет до того, как я пришел, и будут еще десять после меня. Когда мне было шестнадцать, мог я представить, что почти все, с кем я общаюсь, сгинут?

– Уверен, в шестнадцать тебе было бы абсолютно наплевать, даже знай ты наверняка.

Науэль смотрел в одну точку, сделав свое лицо непроницаемым, как маска.

– Как ни прискорбно признавать, я меняюсь. Трудно быть равнодушным всю жизнь.

– Ты стал очень остро реагировать на чью-либо смерть, с тех пор как…

– Умоляю, избавь меня от своих наблюдений, – перебил Науэль.