Синие цветы II: Науэль

Роза привалилась к стене. Ее соски вздернулись.

– Только я ее никогда не видела. Так и сказала акушерке: «Уберите его или ее, и чтобы я никогда это не видела». Но потом ее забрали мои родители, – она нахмурилась. Мрачное выражение даже придало ее лицу некоторую осмысленность, но обрамление из завитых ярко-желтых волос все портило.

Справившись с воспоминаниями о беспутном прошлом, Роза обратилась к не менее беспутному настоящему и сказала:

– Разденься.

– Я думаю, можно обойтись и без этого.

– Ну, разденься же, – закапризничала она.

Как же меня бесили ее кривляния с попытками изобразить из себя маленькую девочку.

– Роза, я всю жизнь проходил с голой жопой. На этот раз я хочу сохранить трусы на себе – хотя бы ради разнообразия. И вообще у меня перерыв, у меня отпуск.

– Ты не хочешь раздеться для меня, потому что я недостаточно красива?

– Да будь ты хоть в десять раз…

– Ты хочешь сказать, что даже если я стану в десять раз красивее, чем сейчас, я все равно не буду достаточной красивой?

Ее голубые глаза заволокло слезами. Она скорбно скрестила руки на груди.

– Если я тебе не нравлюсь, хотя бы попытайся быть со мной вежливым.

Вот так всегда… извращает каждую фразу… И бесполезно ей объяснять, что я изо всех сил стараюсь быть таким вежливым, милым и деликатным, каким только возможно с потаскушкой среднего возраста.

Клок темных волос на ее лобке выглядел довольно-таки жалко, и я с тоской отвел взгляд. Стефанек был прав – нагота создает впечатление уязвимости. Особенно когда оголяется женщина, которая крайне уязвима в принципе.

– Роза, тебе разве не сказали одеться?

– Меня заставили, но я снова разделась.

– Будешь бродить голой, добредешь до психушки.

– А сейчас мы где? – саркастично осведомилась Роза.

Я поджал губы.

– В наркологической клинике.

– Октавиус – психиатр.

– Он психотерапевт.

– И психиатр.

– И психотерапевт, – возразил я. – Роза, прелесть… – я положил ладони ей на плечи, и, мгновенно возбудившись, она уставилась на меня кошачьим взглядом. Я отдернул руки. – Милая, дорогая, пожалуйста, иди и надень на себя что-нибудь.

– Слушай, а твои родители не возражают, что ты предпочитаешь парней?

– Мои родители тоже предпочитают парней.

– Как тогда твой отец начал встречаться с твоей матерью?

– В то время, когда они начали встречаться, моя мать была парнем.

Мне нравилось выражение лица, которое она делала, услышав какую-нибудь чушь – недоумевающее, изумленное, как будто она действительно принимала все за чистую монету.

– Одеться, Роза, одеться, – я вытолкал ее за дверь, стараясь прикасаться к ней лишь самыми кончиками пальцев.

Едва я выставил ее вон, как голова Розы просунулась обратно.

– А у вас в семье все такие красивые?

– Все, не считая матери, которая раньше была парнем.

Я закрыл дверь, но та немедленно распахнулась снова.

– Какие же вы все идиоты! – проорала Роза. – Всегда одно и то же: «Это моя сестра!» Все мужики из многодетных семей, но ни одного брата, мать вашу! Да вы с ней даже не похожи!

– Без комментариев, – прошипел я, захлопывая дверь.

Роза наконец-то свалила, а я задумался, почему недостатки, которые я прощаю мужчинам, начинают угнетать и злить меня в женщинах. Я так часто думаю о том, что Роза – дура, но при этом год прожил со Стефанеком, который иногда вел себя как потомственный идиот.

Впрочем, Роза была для меня самой подходящей компанией в тот период. Она не привлекала меня физически, не затрагивала никаких болячек в моей душе и не была настолько интересной личностью, чтобы мои мысли возвращались к ней часто. Если забыть о ее навязчивости, то она вообще золото.

Я боялся наступления дня встречи с Дьобулусом, и время не было моим утешителем. После того, как Лисица сообщила мне о его скором приезде, дни, ранее мучительно пережидаемые, начали сменять друг друга со стремительностью картинок в калейдоскопе.

Время мчалось, а Октавиус по-прежнему растягивал слова. Вращал ручку в пальцах. Красно-синюю – эти цвета напоминали мне о Стефанеке. Впрочем, я и не забывал о нем. Продолжал спорить с собой ночами – обвинял себя, оправдывал себя и все равно себя презирал.

– Иногда я ничего не чувствую, – объяснял я Октавиусу. – В ситуациях, когда другой вопил бы от страха или боли, я бесчувственен, как доска. А иногда вдруг взрываюсь и не понимаю, почему – ведь я был так непрошибаемо спокоен, холоден, как металл.

Октавиус погрузился в свои мысли. Мне нравилось смотреть на него. Невыразительные черты его лица заставляли вглядываться снова и снова, пытаясь отыскать то, что Октавиус прячет за своей нарочитой непримечательностью. Сколько ему лет? Нравятся ему мужчины или женщины? Есть ли у него семья? Он интересовал и притягивал меня, но не позволял узнать его лучше и тем более дотронуться до него. Он держал дистанцию. Он понимал: желание получить его испытываю я и все остальные, и мы разорвем его в клочья, пытаясь поделить меж собой, если только он позволит нам приблизиться.