Синие цветы II: Науэль

Когда в истерику ударилась Роза, это почему-то вызвало у меня крайне гнетущее чувство. До этого мы два дня не общались, потому что она вдруг перестала меня преследовать, и я уже подумывал обратиться к ней первым. В тот день она выглядела плаксивой и задумчивой и все время молчала, что делало ее самой на себя не похожей. Октавиус пытался разговорить ее. Он обращался к ней иначе, теплее, чем к остальным, словно разговаривал с ребенком, что мне нравилось. Роза же не виновата, что она такая бестолочь, правда? Когда она широко раскрывала глаза, глядя на Октавиуса снизу вверх, обожающе и восхищенно, в ней действительно проступало что-то детское – и на этот раз не наигранное.

Но в то утро она не реагировала на Октавиуса. Сидела, съежившись, и смотрела в одну точку. А в какой-то момент начала рыдать. Это было внезапно и стихийно. Казалось, ее слезы не остановятся уже никогда. Она превратилась в агонизирующее, не способное понять человеческую речь существо, и мне стало плохо от того, что я присутствую здесь и вынужден это наблюдать. Как же мне надоело… легче откусить себе палец, чем в очередной раз увидеть, как кто-то плачет. Октавиус взял ее за руку и вывел из комнаты. Она вцепилась в него, как утопающая.

Пока мы ждали возвращения Октавиуса, у меня в голове крутилась песня «Убить огни». К тому времени я уже многое знал о Розе. Ее лечение оплачивала мать, наивно полагая, что Розу удастся вылечить и вернуть к ребенку и нормальной жизни. Я очень сомневался в перспективности этой затеи. Роза уже давно не заботилась о себе, но ее терзали угрызения совести из-за дочери, от которой она полностью отстранилась, передав на воспитание своей респектабельной матери, потому что «кого такая, как я, может вырастить» (у меня язык чесался указать на то, что мать Розы воспитала ее саму). Хотя Роза рассыпалась в заверениях, что мечтает вылечиться, что она не только постарела, но и поумнела, и даже надыбала где-то силу воли, я не верил ни одному ее слову. Я видел темный орел вокруг ее головы, слышал, как к ней крадется несчастье, и прежде эти признаки меня не обманывали. Столько людей из моего окружения сменились пустотой, что я привык, и даже из вежливости не мог испытывать жалость, но и не стал настолько циничен, чтобы пичкать ее пустыми надеждами.

Прошло полчаса. Октавиус не объявился. В любом случае мне было уже не до групповой терапии. Я встал и ушел.

В моей палате я увидел Дьобулуса. На нем было пальто из тонкой алой шерсти – цвет раздражения и тепла. Он изучал вид за окном и обернулся, когда я вошел. Мы застыли, рассматривая друг друга. Я – с настороженным выражением. Он – с совершенно непроницаемым. Ни тени того утомленного щуплого человечка, каким он предстал передо мной в нашу предыдущую встречу. Дьобулус набрал вес и вернулся к прежнему виду и способности даже при его невысоком росте производить впечатление недостижимого величия. Морщины на лбу и возле рта разгладились.

«Когда наши отношения ухудшились?» – задумался я. Кажется, я забыл о Дьобулусе уже во время съемок в «Заблудившемся». И он разгадал причину нашего разлада задолго до того, как она стала известна мне: я влюбился в Стефанека. Сотня интрижек, которые были до Стефанека (и во время него), не считались. Только в тот раз я задел Дьобулуса по-настоящему. Он не показывал этого, но я знал. Наверное, я никогда не заблуждался насчет его отношения ко мне, но я не предполагал, что его одержимость мною продлится так долго, лишь усиливаясь со временем. Теперь я не мог смотреть ему в глаза, понимая, что он попал в длинный список обиженных мною любовников. Глупо злиться на человека за то, что я не способен дать ему то, чего он хочет от меня… но вполне в моем духе.

– Привет, – сказал он. – Выглядишь гораздо лучше.

– Привет. Ты тоже.

Я приблизился к нему осторожно, все еще не понимая, кто он мне теперь. Согласен ли он принять меня, после тех мерзостей, что я ему наговорил, и тех гадостей, что сделал? Позволит ли он мне вернуться домой? Для всех, кто получал меня, я становился любимой игрушкой. Они надоедали мне намного раньше. Я множество раз бросал, но никогда не оказывался брошенным. Я привык быть Бриллиантовым Мальчиком – я холодный, сверкающий, как ни старайся, ты не оставишь на мне ни царапины. Но теперь, испытывая страх отвержения, непривычный и мучительный, я крошился в пыль, лишенную всякого блеска.

– Неужели я стал таким ужасным, что даже ты начал бояться меня? – насмешливо осведомился Дьобулус.

Он обнял меня, позволил мне прижаться к нему, и, ощутив его тело – подзабытое, но знакомое мне как собственное, вдохнув свежий запах его волос, я почувствовал, как лопается образовавшийся за время разлуки сгусток тоски, заполняя болью всю мою грудную клетку.

– Я привез тебе несколько альбомов. Все новые.

– Спасибо.