Синие цветы II: Науэль

У меня был плеер и пара кассет, но я обнаружил, что не могу слушать песни, связывающие меня с прошлым, волокущие длинные хвосты воспоминаний. Дьобулус, который догадывался и о таких мелочах… который не требовал от меня правды и не верил моей лжи… который почти ничего от меня не требовал, кроме самого необходимого, и если он хотел от меня секса, то разве я могу утверждать, что отдавался не по собственному желанию и воле? Однако все эти годы я был слишком высокомерен, чтобы ценить его. Втайне гордясь тем, что он выбрал меня, восхищаясь его могуществом, я презирал его самого, потому что, как бы он ни вознесся, с каким бы достоинством ни держал себя, он оставался подрывателем, торговцем наркотиками и хладнокровным убийцей. Нас разделяли безликие призраки его жертв, до которых мне не было дела, но которых я не мог ему простить, вероятно, лишь потому, что сотни тысяч, миллионы людей сочли бы действия Дьобулуса непростительными. Я не был среди этой толпы, но она была больше меня и властвовала над моим мышлением. Клеймила Дьобулуса. Клеймила меня.

Горло сжимали спазмы… один за другим, почти без интервала, так что мне едва удавалось дышать. Дьобулус снял пальто и из красного стал непроницаемо-черным. Мы молча легли на мою узкую кровать, и он обвил меня руками. Даже сквозь два слоя одежды – моей и его, жар его тела доходил до меня, прогоняя мой вечный холод. Дьобулус был огнем, а я льдом, и странно, что мы оказались долговременным союзом. Очевидно, часы индивидуальных консультаций не прошли для меня бесплодно, потому что я смог сказать:

– Прости меня.

– Науэль, я все прощаю либо в течение трех дней, либо никогда. Тебе повезло.

Он запустил пальцы в мои волосы. Вот и все. Он простил меня. Как будто я не вел себя как скотина. Но мои тиски только сжало сильнее.

– Я много размышлял обо всем, что случилось… Оказывается, у меня есть стыд и совесть, и теперь они отрывают мне голову. Я до конца жизни буду себя ненавидеть.

– Тебе только двадцать лет, Науэль. Рано говорить про всю жизнь.

– Вот именно, – усмехнулся я. – Мне всего двадцать, а я уже успел столько наворошить…

Дьобулус перевернул меня на спину, чтобы посмотреть мне в лицо.

– Не твоя вина, что ты рано начал, – он задумчиво подпер голову ладонью.

– Но моя, что продолжил. И мне страшно, до чего я дошел в итоге. Как бы я хотел… отменить все. Вернуться в прошлое, исправить его, – я смотрел на Дьобулуса так жалобно, как будто умолял построить для меня машину времени. Аж самому тошно от своей вечной беспомощности. – Не стрелять в человека на шоссе. Не обижать Стефанека. Не бросать Эллеке. Не взрывать того дебила в школе… хотя нет, тот кусок говна заслужил.

Дьобулус снял с меня очки, потер мою переносицу, разглаживая вмятину от дужки, погладил мои нос, губы. Прикосновения, лишенные всякого эротизма, выражающие лишь чистую нежность; концентрат без примесей.

– Открою тебе страшную тайну, Науэль, то, что позволяет мне не сойти с ума: несмываемых грехов не существует. «Непрощаемость» греха придумали люди, и у них были свои причины для этого. Совершённое убийство не оставляет на твоих костях отметок, не окрашивает твою душу в черный цвет. Даже самый скверный поступок не сделает тебя навсегда плохим. Все компенсируется подобным. Пристрели человечка – это минус, заслони от пули другого – это плюс, и, как ни цинично это звучит, в итоге ты выйдешь в ноль – перед провидением. Возможно, и перед собой, если ты сможешь принять этот принцип. Пока ты жив, у тебя есть возможность исправиться. А если люди продолжат осуждать тебя… что ж, порой они осуждают и без весомой причины.

Каждое его слово снимало один кирпич с той груды, что я сложил на себе за долгие ночи самообвинений. И все же…

– Но ведь даже если удастся очиститься… ты все еще будешь помнить, что сделал. Сожаления останутся, – я улыбнулся, но губы предательски скривились.

Дьобулус дернул плечом.