Сиреневый ветер Парижа

Снайпер поморщился и набрал ответ:

> никакого кроме денежного

как по-твоему деньги это личное?

> и даже очень

> тогда интерес есть

> с тобой занятно общаться феникс

> знаю

я от себя тоже в восторге

Снайпер криво улыбнулся, а по экрану меж тем уже бежали новые строки.

> аванс за экземпляр второй переведен на твой счет

кстати по непроверенным данным макс собирается в столицу

готовит какую-то акцию в отместку за свое задержание

знаешь об этом?

Феникс сузил глаза. Он досконально изучил досье Макса, его характер, его привычки и ни на минуту не сомневался, что что-то подобное должно произойти. Французы схватили Макса, и он горел жаждой мести. Странно, впрочем, что возмездие грядет так скоро, но с его деньгами Макс может многое себе позволить.

> точное место еще неизвестно?

> нет

Снайпер нахмурился. Вряд ли у этого придурка окажется богатое воображение. Если он замышляет масштабную месть Франции, то нацелится на самое святое, на самое сокровенное, и тут уже вариантов не так много. Что такого он может натворить в Париже? Взорвать Елисейский дворец, когда там будет находиться президент? Захватить здание французского парламента — Национальной Ассамблеи? Можно ли вообще провернуть нечто подобное? Но, в конце концов, башни-близнецы в Нью-Йорке тоже были разрушены…

> должен тебя предупредить

похоже что макс знает о тебе

Черт возьми. А вот это уже совсем, совсем нехорошо.

> служба компьютерной разведки перехватила наш предыдущий разговор

какой-то подонок из службы сдал тебя ему

поэтому я и вышел сегодня через этот канал

Феникс скомкал платок.

> спасибо за предупреждение

> не за что

> ариведерчи, амиго

Экран погас. Феникс откинулся на спинку стула, набросил платок на лицо и задумался. От платка пахло тонкими духами, и он бы дорого дал, чтобы узнать, где теперь их обладательница.

Глава двадцать вторая

Долго ли это протянется? — вертелся в голове вопрос. Его сменил другой: долго ли протяну я?

Эрнест Уильям Хорнунг. Мартовские иды

Ближе к ночи во мне начинает закипать злость.

Сначала я мечтаю о пистолете, чтобы разом покончить с моими тюремщиками, затем — о ноже длиной, скажем, с алебарду, чтобы продлить их мучения; но потом меня не удовлетворяет ни атомный реактор, в который я бы хотела засунуть их живьем, ни чан с голодными акулами (способ применения аналогичный).

Я никогда не думала и даже не предполагала, что у человека, имеющего, в общем-то, довольно слабое здоровье и к тому же связанного по рукам и ногам, может быть столько ярости. А ведь когда-то я вступала в жизнь с широко раскрытыми глазами. Я краснела, услышав грубое слово; от хамства, наглости и жестокости, которыми так богаты наши будни, меня бросало в жар. Я верила в честность, в справедливость и не помню во что еще. Впрочем, тогда мне было не больше восемнадцати, а в этом возрасте допустимо тешить себя иллюзиями.

Теперь я не могу позволить себе такую роскошь. Филипп договорился о моей цене, и через несколько часов меня передадут с рук на руки человеку, который имеет все основания не желать мне добра. Меня до сих пор передергивает, как только я вспомню бархатный баритон типа, с которым я разговаривала по телефону. Выход один — бежать отсюда, бежать любой ценой. Не мытьем, так катаньем, но справедливость должна восторжествовать — если, конечно, не загнется на полпути.

Надо сказать, что телефонный разговор имел и положительные последствия. Сразу же после него Филипп и Моник вдрызг разругались. Началось все с того, что Моник потребовала, чтобы увеличили ее долю, раз уж Принц обещал заплатить им больше денег. Филипп в ответ довольно прозрачно намекнул на некоторых, которые пальцем о палец не ударили и вообще только тем и занимаются, что выставляют необоснованные претензии. Двое остальных участников сделки немедленно приняли его сторону, и Моник ничего не оставалось, как отступить. Она отвела меня обратно в комнату и снова приковала к кровати, но лицо у нее дергалось, а когда я попросила попить, то получила удар по лицу. Особо больно не было, но, кажется, именно после этого я и задумалась об акулах.

Филипп позвал Моник, и она, сердито гавкнув пару раз, вышла к нему. Наконец-то я осталась одна, и такой момент нельзя было упустить. Я попробовала освободить ноги — не тут-то было: похоже, узлы на веревке вязал профессионал, мастер своего дела, и я поняла, что, пока не освобожу руки, ног мне не развязать. На руках же у меня были menottes[14], новенькие, блестящие, — мечта мазохиста, да и только. Но дело в том, что у меня очень узкие запястья, а наручники, как известно, делаются в расчете на некий средний размер. Я стала вертеть рукой и обнаружила, что могу ее вытащить. Тут, на мою беду, вернулась Моник, и удовлетворенное выражение на ее лице свидетельствовало, что она таки добилась увеличения своей доли. Я же, напротив, решила, что ни она, ни ее дружки не получат за меня ни гроша.