Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости

Филипп: Мне это очень близко. Немного в другом смысле о важности изумления я однажды даже высказался на обложке журнала «Большой город». Я был его главным редактором, и в 2011 году мы сделали номер, на котором написали: «Удивляйтесь, когда вас унижают, отправьте обоих в отставку, будьте здоровы». Мне и сейчас кажется, что удивление – это начало сопротивления. Но возвращаюсь к мистикам! Изумление останавливает поток тревожащих мыслей. Звучит очень здорово, но как именно достичь этого состояния? Мистики описывают какие-то способы?

Максим: Иосиф Хаззайа говорил, что этот тип созерцания достигается через либидо.

Филипп: Что?! При чем здесь либидо?

Максим: Конечно, он не использует современное психоаналитическое понятие, он называет это словом рэгфа (regṯā), которое означает «похоть», «вожделение». Мистики следовали античному делению души на три части: вожделевательная, яростная и интеллектуальная. И вот на первом этапе созерцания, когда ты останавливаешь поток сознания, начинаешь влюбляться в этот мир как в дар Бога. И эта любовь приводит тебя в такой восторг, что ты начинаешь прозревать божественный замысел. Поэтому сирийские мистики связывали созерцание творения с вожделевательной частью души.

Филипп: Получается, что любовь и восторг приводят к прозреванию, а прозревание рано или поздно приведет к искренней любви – уже ко всем ближним.

Максим: Пожалуй. Но движение происходит и в другом смысле: испытав радость открытого взгляда[20], чутко реагируешь на помехи. Испытав радость созерцания, боишься засыпать глаза пылью[21]. Про эту чувствительность писал и Бехишо Камульский[22]

, говоря, что у человека, научившегося всматриваться и изумляться, спадает с сердца пелена страстей[23]. Взгляд на мир становится твоим измерителем – вместо и лучше книг, предписывающих, как поступать (в разных христианских традициях много писали о том, какие бывают страсти, как они классифицируются и так далее). Человек не хочет нарушать той радости присутствия, которая ему открывается. Вспоминаются слова маленькой девочки, которые как-то привел философ Григорий Померанц: «Мама, не говори громко, от этого засыхают деревья»[24].

Филипп: У Айзенберга есть похожее:

I

Человек, пройдя нежилой массив,замечает, что лес красив,что по небу ходит осенний дым,остающийся золотым.

Помелькав задумчивым грибником,он в сырую упал травуи с подмятым спорит воротником,обращается к рукаву.

II

Человек куда-то в лесу прилег,обратился в слух, превратился в куст.На нем пристроился мотылек.За ним сырой осторожный хруст.

Человеку снится, что он живеткак разумный камень на дне морском,под зеленой толщей великих водбесконечный путь проходя ползком.И во сне, свой каменный ход храня,собирает тело в один комок.У него билет выходного дняв боковом кармане совсем промок[25].

Максим: Да, здесь много дополнительных смыслов, но идея радости как силы – собрать тело в один комок через созерцание – мне в этом стихотворении тоже слышится. У Иосифа Хаззайи есть еще другой образ – образ огня. Он говорил, что божественный замысел разлит во всех предметах этого мира подобно огню, находящемуся в каждой вещи, и человек в опыте созерцания этот огонь вскрывает[26]

. В момент созерцательной паузы поневоле иногда думаешь: если бы этот огонь разгорелся во всех людях!

Филипп: Вот и Введенский заканчивает свое стихотворение словами «мне жалко, что я не огонь»[27].

Максим: Вот это да, Филипп! Я хотел бы замолчать здесь. Но наш редактор требует, чтобы я завершил этот поэтический баттл, – у Заболоцкого есть стихотворение:

…Что есть красотаИ почему ее обожествляют люди?Сосуд она, в котором пустота,Или огонь, мерцающий в сосуде?[28]

Если попробовать ответить на этот риторический вопрос, исходя из сирийской мистической традиции, можно сказать, что оба ответа верны. Про огонь мы уже говорили, но и красота пустоты в философии сирийских мистиков занимает важное место.

Филипп: Красота пустоты? Что вы имеете в виду?